У Александрова нет телефонов СПУ (самолетного переговорного устройства) и за могучим рокотом моторов он не слышал, о чем переговаривались пилот и бомбардир. Но через остекление кабины и ее пола видел, как «Петляков» попал в туман, и ему стало жутко: кто ж не знает, что при таком положении летчики ровным счетом ничего не видят ни вперед, ни в стороны, ни вверх, ни вниз — недаром такие полеты называют «слепыми».
Пе-3 несется со скоростью 400 километров в час, и, если перед ним возникнет какое-нибудь дерево, гора или другой самолет, от столкновения, а значит, и от гибели не уклониться! Появление же таких препятствий не исключалось, так как экипаж не имел возможности точно измерить высоту полета.
Воентехник второго ранга был смелым человеком. Но над его сознанием довлела смертельная опасность и потому, борясь с тошнотой подступающего страха, он беспокойно косился на пилота, на его внушительную фигуру и молодое, но строгое, покрытое сине-багровыми шрамами лицо, на ноги в яловых сапогах, упиравшиеся в педали управления; оглядывался на Гилима, известного в полку насмешника и острослова. Летчик сохранял обычную невозмутимость, а бомбардир занимался своими штурманскими делами и на техника не смотрел. Хладнокровие этих двадцатидвухлетних парней успокаивало Александрова и восхищало. В душе он стыдил себя (на пять лет был старше их!) и, чтобы отвлечься от тревоги, принимался рассматривать приборы. Показания их были нормальные, только на левом манометре давления масла почему-то подрагивала стрелка. Эта стрелка пугала, вдруг мотор «скиснет», откажет?! Техник тянулся к прибору, украдкой стучал по нему.
Беспокойство пассажира заметил Усенко и подмигнул, красноречиво поднял вверх большой палец. Александров торопливо закивал головой и постарался принять безразличный вид. Но это ему плохо удалось: глаза как магнитом тянуло к злополучному прибору.
Натужно ревели моторы. Винты молотили туман-вату. Но плотность ее заметно уменьшилась, порыхлела. Александрову стало видно, как из-за моторов постепенно, будто проявляясь, как на фотографической бумаге, показались крылья, потом их оконечности — консоли, как под самолетом потемнело и в хлопьях тумана замелькали остроконечные вершины елей и лапотные сосновые ветки. Потом туман пропал, остался позади, и «Петляков» окунулся в море света.
Выровнялся гул мотора, он стал монотоннее, привычно мелодичным, и техник облегченно вздохнул, почувствовав ослабление тисков нервного напряжения.
— Справа — железная дорога! Не проскочить бы станцию! — забеспокоился бомбардир и скомандовал пилоту: — Набери-ка высоту, Костик! Уточним место.
Усенко увеличил обороты, моторам, слегка потянул штурвал, и послушный самолет поднял нос, полез к облакам.
— Вот она, станция! А где же здесь аэродром?
Под крылом в густой зелени тайги тянулась бесконечная нить железной дороги. Потом она раздвоилась, вспухла жгутом, на нем закраснели цепочки камуфлированных товарных вагонов, дымящиеся черные жуки-паровозы…
У станции темнел дощатыми крышами небольшой поселок, а за ним внимание летчиков приковал к себе длинный серый прямоугольник, от оснований которого отходили и прятались в лесу полудужья дорог: ВПП — взлетно-посадочная полоса!
— Шурик! Связь с аэродромом установил?
— Откуда? Здесь радиостанции нет. Запасной!.. Найдется ли там чего-нибудь перекусить? Полсуток во рту ни крошки! Маху дали. Надо было бы пообедать в Москве.
— И остаться там, да?.. Не ной! У самого под ложечкой сосет. Сообщи в Архангельск: «Произвожу посадку!»
Пилот дал знак, и Александров передвинул кран шасси на «выпуск». На приборной доске загорелись зеленые лампочки.
2
Здесь, на запасном, экипаж Пе-3 встретили приветливо и заботливо. Внимание проявлялось буквально с первой минуты. Едва Усенко зарулил истребитель в указанное место, как к нему подошел и представился старший лейтенант, оказавшийся начальником аэродромной комендатуры и гарнизона. Потом к самолету подъехала полуторка. Девушка-шофер любезно пригласила летчиков садиться в автомашину, помогла погрузить чемоданы и парашюты, отвезла в гостиницу. Там, когда вещи снесли в комнату, предложили вымыться в бане, потом проводили в столовую. За это время начальник комендатуры по телефону доложил в Архангельск об их посадке и сделал заявку на перелет. Летчику не пришлось «висеть» на телефоне.
Вообще здесь все было не так, как на предыдущих аэродромах. Необычен был сам аэродром. Он располагался в непосредственной близости от железной дороги и имел не грунтовую или асфальтовую, кирпичную или бетонную взлетно-посадочную полосу, какие встречались в практике летчика, а… деревянную. Полоса эта, выстеленная толстыми стругаными досками, тянулась почти на тысячу метров и была настолько ровная, что напоминала крышку огромного стола.
Собственно, весь аэродром состоял из этой ВПП и отходивших от нее рулежных дорожек, которые с двух сторон упирались в замаскированную стоянку. В лесу было выстроено несколько длинных бараков, где размещались аэродромные службы, казарма, склады, столовая. Летчиков тронул заботливый прием и внимание. Поблагодарив за радушие, они отправились отдохнуть до утра.
Понятие «утро» здесь тоже было необычным. Часы показывали полночь, но на улице светло как днем. Местные товарищи сказали, что, не будь низкой облачности, сейчас светило бы солнце. Солнце ночью?! Чудеса!
О белых ночах Константин немало слышал, читал у Пушкина, у Бориса Горбатова, но все даже самые красочные описания не шли ни в какое сравнение с тем, что он увидел. Было так светло, что читался без всякого напряжения даже мелкий шрифт. Какая же это ночь?
Летчик поймал себя на мысли, что здесь, на Севере, он ко всему присматривается, прислушивается совсем как в мирные дни, будто нет других забот, нет войны с ее горестями и лишениями, и в душе ругнул себя: нашел время для… сантиментов! Но Константин был к себе излишне строг. Конечно, страна напрягалась из последних сил в единоборстве с врагами, и потому мысли и дела всех советских людей были подчинены только интересам фронта — там решалась судьба каждого и Родины в целом. Но человек остается человеком даже в невероятно трудных условиях фронта, боя: он мыслит, трудится, горюет или радуется — воспринимает окружающий мир во всем многообразии его явлений таким, каков он есть. Летчик не задумывался, но в глубинах его сознания теплился, жил неиссякаемый, окутанный романтикой интерес к этому загадочному северному краю, зародившийся и укрепившийся еще с детских неугомонных лет, когда они, пионеры, вместе со взрослыми переживали героическую эпопею спасения челюскинцев, бегали к географическим картам, чтобы переставить флажки, затаив дыхание ловили скупые сообщения с папанинской льдины, сами упорно готовились к покорению суровой Арктики, самозабвенно распевая: «Бури, ветры, ураганы, нам не страшен океан! Молодые капитаны поведут наш караван». Теперь, внезапно оказавшись на пороге той самой легендарной Арктики, он не мог не приглядываться к таинственному краю, не прислушиваться, не улавливать его специфику и особенности.
Еще его удивила тишина. Пожалуй, нечто подобное Костя уже испытывал при прыжках с парашютом. Под куполом парашюта тоже была поразившая его тишина. Но там она была относительной — это он понял потом: после оглушающего рокота мотора органы чувств не могли сразу перейти к восприятию менее интенсивных по громкости звуков, и потому у человека на какое-то время наступала как бы глухота; но через несколько минут ухо начинало улавливать все и мир представал в обычной полноте своих звучаний.
Здесь, казалось, происходило обратное явление: звуки были, он их слышал, но они тонули, глохли, как в вате, и потому тишина становилась постоянным фактором. Как-то глуше звучали голоса людей, гудки паровозов, даже рокот авиационных моторов. То было царство тишины!
Впрочем, сейчас оно было кстати. Можно было «фундаментально» отдохнуть. За восемь часов труднейшего перелета летчик очень утомился. Усталость не сняла даже парилка бани. Наоборот, после нее спать захотелось еще больше. Вот почему, когда Гилим с Александровым предложили командиру экипажа прогуляться по окрестностям — «познакомиться с местностью», он наотрез отказался и сейчас в гостинице наслаждался нежданным уютом, тишиной, отдыхом.
Летчик разделся, аккуратно сложил на стуле обмундирование и, забравшись в освежающую прохладу постели, раскрыл томик Маяковского. Стихи были знакомыми, часть он знал наизусть и теперь с удовольствием повторял. Стихи будили воспоминания: когда-то в Кировской школе, где проводились захватывающе интересные литературные вечера, ему довелось делать доклад о творчестве поэта — мысли парня унеслись в родные края…
Село Кирово располагалось на северо-восточной окраине Донецкой области в десяти с лишним верстах от Красного Лимана. В нем жили его родные: отец с матерью и бабушкой, три брата и три сестры. С началом войны вестей от них Константин не имел, но где бы он ни был, куда бы ни забрасывала его военная судьба, всегда, неусыпно следил за движением фронта на родине. Еще в сентябре 1941 года враг захватил Харьков и часть Донбасса. В оккупацию попало и село Кирово. Он встревожился: что с родными? Смогли ли эвакуироваться? Какова их судьба? Зверства гитлеровцев над гражданским населением были всем известны. И не только из печати и сообщений радио. За год войны сам повидал немало. А сколько слышал рассказов очевидцев о массовых расстрелах, убийствах? Знал, что особо свирепо фашисты расправлялись с семьями летчиков. Тревога за жизнь родных поселилась в сердце Константина надолго, не давала покоя ни днем, ни ночью, несказанно угнетала его. Летчик нервничал, сознавая свое бессилие чем-либо помочь им.
