— Она была... как сказать прилично? — доверенным лицом и полковника, и начальника штаба... и других. Эта — знает. И она — наци. Она не только радист, но и пулеметчица. И хорошо говорит по-русски. Я повторяю еще раз: допросите Менгден; она может многое рассказать.
— Поэтому вы и пробовали ее убить?
Фашист помолчал, свесив нижнюю губу.
— Да. Потому что я был уверен: она будет болтать. А я давал присягу. Вы мне этого не поставите в вину: ваши солдаты никогда не отвечают на допросах, я слышал.
— Почему же сейчас вы доносите на нее?
Он не смутился нимало.
— Поскольку я у вас в плену — я должен теперь заслуживать жизнь перед вами.
Вошел капитан Андронников с невысокой худенькой девушкой. Он нес в руках пачку бумаг и автоматический пистолет. Майор вопросительно взглянул на него.
— Разрешите доложить, товарищ майор. Товарища Тарасову, здешнюю учительницу, мы попросили обыскать взятую в плен девушку. Вот что найдено. Я поторопился принести — может быть, бумаги окажутся полезными при допросе и этого...
Учительница пристально глядела на пленного. Провела рукою по лбу. Майор спросил быстро:
— Откуда вы его знаете?
— Это... тот самый, что на прошлой неделе во время налета на колхоз... детей...
— На бреющем полете из пулемета? По детской площадке? Вы запомнили лицо? Точно?
— Они играли на солнце. День был такой яркий. И они так смеялись, когда Паша — была у нас такая восьмилетняя, светлая девочка — растянулась на бегу. Она так и не встала...
Дыхание переняло. Девушка тронула горло.
— Не встала, потому что в этот самый момент с неба, как брошенный камень, с воем... стервятник... И по всей площадке клубочками пыль от пуль... И это лицо над пулеметом. Восемь детей... Кто видел такое, из миллиона узнает убийцу. Он. Голову отдам.
— Боюсь, что вы все-таки ошибаетесь, — покачал головой капитан. — Детей обстрелял летчик-истребитель, а этот тип — борт-механик. А это — совсем разные, несовместимые, я бы сказал, специальности.
— Соображение правильное! — подтвердил майор. Он не сводил глаз с штурмана: фашист стоял, грузный и равнодушный, веки тяжело наползали на усталые, безмысленные глаза. Словно все происходившее кругом не касалось его и его клонило ко сну.
Майор повторил:
— Соображение правильное. Но с другой стороны — действительно, у кого на глазах детскую кровь... — не опознается. И такое обвинение без уверенности ни один человек не предъявит. Это же — на смерть.
Он поднял глаза на Тарасову.
— На смерть, вы понимаете? Вы это возьмете на себя?
Она сжала пальцы. До хруста.
— Дайте револьвер. Я сама его... Как бешеную собаку... Вот...
Фашист тяжело переступил с ноги на ногу и поморщился.
— Прикажите меня отвести, — сказал он майору по-немецки. — И пригласите врача ко мне. Рана горит. Девушка, которая меня перевязывала, вероятно, малоопытна.
Глаза майора потемнели. Он сдержался с трудом.
— Вы недовольны нашей медицинской сестрой? — медленно проговорил он. — Вы предпочли бы врача той квалификации, как ваши «врачи», которых вы посылаете к нашим раненым, если им случается попасть вам в руки? Из тех, что вырезают красные звезды на лице и теле раненых и ломают им суставы? Таких «врачей» в наших госпиталях, действительно, нет.
Испуг перекосил лицо фашиста.
— Я не понимаю вас. За вашими ранеными у нас превосходный уход. И если в газетах распространяют слухи, будто их мучают, то ведь это же клевета...
Майор дал знак сержанту:
— Отведите пленного. И дайте сюда второго. Радистку.
Фашист пробормотал:
— Я хотел предложить: может быть, вы дадите мне самому допросить Менгден? Я ручаюсь, что заставлю ее сказать все, что она знает.
Майор круто сдвинул брови. Ему стоило больших усилий сдержаться.
— Вы хотели бы показать ваше искусство допрашивать? Продемонстрировать вашу «систему»? Вы... вообще, соображаете, где вы? И с кем вы говорите...
Подбородок фашиста, тяжелый, квадратный, затрясся.
— Я же... хотел заслужить, показать готовность... Потому что мне показалось...
Он хлюпнул носом, неожиданно. И на ресницы навернулись толстые, обрюзглые, как все в этом грузном теле, слезы.
— Я не... не могу... Я не хочу умирать, господин майор. Я жить хочу...
— О чем он? — Лейтенант удивленно поднял голову от протокола, который он дописывал. — Я прослушал...
Майор ответил сквозь зубы:
— Жить хочет.
Ручка, деревянная, тонкая, переломилась с сухим хрустом, так бешено сжали ее пальцы лейтенанта.
Сержант тронул за плечо фашиста. Но тот замотал головой и подогнул колени. Опуститься на пол он не успел: конвойные подхватили его под локти. Он прохрипел:
— Господин майор... на коленях прошу... Именем вашей матери... Или ее светлой памятью...
Конвойные двинулись. Сжатый крепкими их руками, приседая, цепляясь ногами за выщербы половиц, фашист поволокся к двери. Когда она закрылась, майор обернулся к Коробову.
— Чистой породы фашист, — брезгливо сказал капитан. — Зверь, а как до шкуры дело дойдет... Когда Гитлера поймаем, он тоже будет, так вот, в ногах валяться и выть.
Майор кивнул.
— Этот из коренных наци, можно поручиться... Недаром он документы порвал. Два железных креста он отстегнул перед вылетом: петельки на мундире заметили?
Он вернулся к столу.
— Как фамилия радистки, товарищ Коробов?
— Клара Менгден, — сказал просматривавший принесенные Андронниковым бумаги лейтенант. — На самом бомбардировщике ничего стоящего не обнаружено, капитан?
— Фотокамера и борт-журнал целы, — ответил Андронников. — И еще (он усмехнулся) — собачка деревянная. Они берут на самолет деревянных собачек игрушечных, на счастье...
— А на убитых?
— У полковника — ничего, кроме бумажника: довольно крупная сумма денег. На трех остальных трупах — тоже бумажники, кошельки... всякая карманная утварь, словом. Радиостанция повреждена, но я отметил, на всякий случай: последний разговор шел на волне 110.
— А в бумагах Менгден? Это что за пачка?
— Личные письма, — сказал лейтенант. — Мамаша у нее, очевидно, с характером: настойчиво требует присылки украинского сала и яиц... А в другом письме ехидно упоминает о каком-то Матиасе из Зебака, который прислал теще ботинки из Белграда, а жене — уйму вещей... «невпример кое-кому». Очевидно — тонкий намек.
— Я вам не нужна? — тихо спросила Тарасова. — Я пойду к себе...
Майор пожал ей руку.
— Идите. Но не отлучайтесь из дома, — сейчас же после допроса Менгден я позвоню в трибунал. Вас вызовут, очевидно. Вы подтвердите то, что сказали мне.
— Я подтвержу, — кивнула учительница. — И можно еще спросить: я ведь не одна была при расстреле.
В дверях она посторонилась и пропустила Менгден, которую ввел сержант. Девушка прихрамывала чуть-чуть, дыханье было прерывистым и частым, но глаза оставались такими же странно потухшими, безразличными, как тогда, перед вылетом. И руки, исхудалые, безжизненно висели вдоль тела. Как подстреленные.
— Клара Менгден, стрелок-радист?
Она опустила ресницы и чуть наклонила голову, подтверждающе.
— Мы будем беседовать по-русски, не правда ли? Товарищам будет легче следить.
Ресницы взметнулись вверх, недоуменно.
— Но я не умею по-русски.
— Не умеете? — мягко спросил майор. — Наверное?
Девушка пожала плечами.
— Зачем я буду лгать?
— Вы такая правдивая?
— Нет, — ответила она, голосом ровным и равнодушным. — Просто мне все равно. И я устала. А чтобы лгать — надо думать.
— А это дело утомительное? — спросил майор. — И не соответствует уставу национал-социалистской партии. У вас там вообще не полагается думать. Вы давно в партии?
— Я? — Девушка отрицательно покачала головой. — Я не в партии.
— Это можно солгать — не думая? — насмешливо спросил майор. — Переменим тему. В состав какого полка входил ваш бомбардировщик?
— Восьмого.
— Откуда был вылет?
— С оперативного аэродрома из Норовки.
— Где ваша главная база?
Она помедлила чуть-чуть.
— Не знаю. Ее сегодня переместили куда-то... На бомбардировщике новое место знал только полковник.
— Только полковник? А куда же вы пошли б на посадку, если бы, предположим, он был убит в воздушном бою, а самолет уцелел?
— Я бы запросила по радио... когда мы перелетели обратно фронт. Мне дали такую инструкцию.
— Вы находчивы. Но ваш сотоварищ утверждает категорически, что вы знаете, где база.
Опять поднялись, пожатьем, плечи.
— Откуда мне знать? Я всего только — радистка.
— Он сказал: вы пользовались особым доверием — и полковника и начальника штаба.
Она усмехнулась.
— Ни полковник, ни начальник штаба никогда не разговаривали даже со мной. У нас не принято, чтобы офицер — тем более штаб-офицер — разговаривал с нижним чином. А я, кроме того, женщина.
