— Стало быть, из всего, что о вас рассказал борт-механик...
Глаза девушки широко раскрылись, и в них взметнулся испуг.
— Борт-механик? Но он же... убит.
— Я имею в виду того, что сбросился с вами вместе.
— Ах, этот? Но он не борт-механик, а штурман.
Командиры переглянулись.
— Как его фамилия, кстати?
— Не знаю.
— Опять! — не сдержался майор.
Но девушка повторила, почти жалобно:
— Не знаю, право же. Я в первый раз его увидела сегодня, уже на самолете. Он только что к нам назначен. Раньше он летал на истребителе.
— На истребителе? Вы это наверное знаете?
— Наверно, да. Накануне его истребитель подбили. А другой машины, на смену, еще нет. Его и назначили временно на место нашего штурмана: тот был убит вчера.
Майор обернулся к лейтенанту.
— Позвоните в трибунал, Бехтееву. Пусть немедленно вызовет Тарасову.
— А девица эта не лжет? — вполголоса спросил лейтенант. — Спросите ее, почему этот толстый мерзавец стрелял в нее, если он ее первый раз сегодня увидел.
— Он же объяснил — по-моему правдоподобно, — так же вполголоса ответил майор. — А впрочем...
Он повторил по-немецки вопрос лейтенанта Менгден. Она ответила попрежнему равнодушно:
— Наверно, он не был уверен, что я буду себя вести хорошо на допросе. Я слышала, в ваших газетах печатают показания пленных, и они всегда плохо говорят о фашистах. Наверно, он боялся, что я тоже скажу что-нибудь плохое.
— Вы полагаете, что он не был в вас уверен? Несмотря на то, что вы пошли на войну? Скажите, между прочим: что, собственно, заставило вас записаться в добровольцы?
— В добровольцы? — Она удивилась так, что в искренности ее удивления нельзя было усомниться. — Что вы хотите сказать? Меня мобилизовали, как и всех остальных, кто сейчас в армии. Обучили... Наша школа, женская, радистов-стрелков, была в Дюссельдорфе, если вас это интересует...
— Весьма.
— Четырехмесячный курс. Когда мы кончили, нас распределили по эскадрильям.
— Женщин?
Она глянула еще недоуменней.
— Ну да. На бомбардировщиках сейчас больше женщин, чем мужчин: мужчин хватает только на истребители. И то там много мальчиков.
— Правильно, — подтвердил капитан. — Среди тех, что мы сбиваем, действительно часто попадаются мальчишки семнадцати лет. Но чтобы на бомбардировщики назначались преимущественно женщины...
— Не все ли равно, — устало сказала Менгден. — Мужчина, женщина. Стрелять из пулемета или сбросить бомбу — это же не требует ни силы, ни ума. Нажать, повернуть... Чистая техника.
Она замолчала и осторожно сняла прилипшую к колену соломинку. Вышедший из соседней комнаты Сопар-Оглы приостановился, рассматривая ее с любопытством.
— Отправь ее, — вполголоса сказал капитан, наклоняясь к уху майора. — Только время терять: не человек, автомат какой-то.
— Автомат и есть, — угрюмо ответил майор. — Фашистская система так их и готовит, солдат: кто не может стать убежденным палачом и живодером, — обратить в автомат...
Майор дал знак конвойному:
— Отведите пленного.
Менгден вышла неровной, вздрагивающей походкой. Командиры проводили ее глазами. Вслед за ней вышел Сопар-Оглы.
— Чорт-те что, — сквозь зубы сказал капитан. — До чего перекалечен человек... Даже — не жалко.
— А за что жалеть? — пожал плечом майор. — Сделали автоматом? Это же не оправдание. Точно живого человека можно обратить в автомат против воли. Тем более сделать автоматом-убийцей. Если человек попал в волчью стаю и с волками вместе начинает рвать зубами человечье мясо — хотя бы даже для того только, чтобы сохранить жизнь, он хуже волка, гнуснее. И судьба его должна быть волчья.
Он подумал, покусывая губу.
— Но к этому автомату ключ можно подобрать, пожалуй... Мне обязательно нужна авиабаза... Как вы полагаете: что, если бы эта самая Клара Менгден связалась со своим штабом по радио?
— Вы хотите уговорить ее, чтобы она... — изумленно спросил лейтенант. — Довериться ей?
Майор оборвал досадливо:
— Да нет же, конечно. Кому это может в голову притти! Товарищ капитан, дайте-ка мне, кто здесь из радистов в танковом подразделении, авиации или полку связи особенно хорошо знает немецкий. В танковом Колдунов, помнится, есть. Инженер, из Москвы: очень хорошо знает.
Шукур Сопар-Оглы работал над сборкой рации. Он пел фальцетом туркменскую песню, и помогавший ему в сборке красноармеец-радист с усмешкой качал головой. Забавно, в самом деле: богатырь, косая сажень в плечах, а голосок тоненький-тоненький.
— Ты чего так... выводишь?
Шукур ответил, усмехаясь тоже:
— Это девушки песня, понимаешь? Вот я и пою девичьим голосом: как будто девушка мне поет.
Дверь избы открылась. Вошел приземистый, крепкий человек в форме танкиста. Орден Красной Звезды на груди. Шукур поднял приветственно руку.
— Хейль, геноссе Колдунофф.
— В точку, — засмеялся вошедший. — Я к тебе как раз по этому самому «хейлю». В штаб затребовали для особо ответственного поручения радиста, первоклассно знающего немецкий. Послали меня, но я хоть знаю язык лучше Гитлера, конечно, — у него в ста сорока тысячах слов его книги сто сорок тысяч ошибок против самого духа языка, Фейхтвангер не поленился подсчитать, — а все-таки не уверен, не будешь ли ты посильнее меня. Я майору так и сказал. Приказано тебя доставить: посоревнуемся — кому достанется честь.
Шукур оскалил белые, крупные зубы.
— Спасибо. Правильный ты, Колдунов. Какое поручение? В тыл к немцам? О-гэ! Тогда я с тобой, хоть ты и замечательный товарищ, — до последнего резаться буду. Совесть у меня спокойна: в тылу у них я за чистого немца сойду.
— Сказанул, — совсем расхохотался Колдунов. — Ты что, не знаешь, кого фашисты за племенного немца признают: белокурую бестию, притом — длинноголовую. А ты, как жук, черный, и голова круглая, как арбуз. Нет, брат. Если по языку ты меня не одолеешь, место за мной.
Майор, щурясь и с видимым удовольствием оглядывая Колдунова и Шукура, выслушал доклад капитана.
— Вровень, вы говорите? А по выговору? А ну-ка... из Гейне что-нибудь, позвонче.
Шукур, покосившись с усмешкой на Колдунова, начал:
Ein neues Lied, ein besseres Lied,
O Freundo, will ich euch dichten:
Wir wollen hier auf Erden schon
Das Himmelreich errichten...
Колдунов перебил:
Wir wollen auf Erden glücklich sein,
Und wollen nicht mehr darben;
Verschlemmen soll nicht der faule Bauch,
Was fleissige Hände erwarben.
Майор знаком остановил Колдунова.
— Как это немцы терпят, что Геббельсы и Гитлеры им эдакий язык поганят. С выговором у вас тоже, надо сказать, вровень. Придется по голосу выбирать.
Капитан широко раскрыл глаза: этого он никак не ждал.
— По голосу?
Майор усмехнулся.
— Ну да. Поскольку радисту придется говорить за Клару Менгден.
Капитан просиял. Он понял.
— Вы хотите...
— Именно, — кивнул майор. — Это единственный субъект из экипажа, о котором мы имеем достаточно данных, на случай вопросов. План таков. Бомбардировщик, возвращаясь из рейса, совершил вынужденную посадку — ну, скажем, сдал правый мотор — в безлюдной местности, на лесной поляне. Пока пилот и штурман спешно исправляют мотор, Клара Менгден, радист, связывается со штабом, запрашивает, куда приземляться: данные разведки и фотоснимки должны, как нам известно, доставляться на главную базу. В такой обстановке, когда каждая минута на счету, задерживаться нельзя — разговор поэтому стремительный. Особую проверку развести не успеют. Возьмем на голос...
Капитан и радисты переглянулись, и Колдунов сказал несколько неуверенно:
— Ключом надежней, товарищ майор. Немецкий код у нас есть.
Майор отрицательно покачал головой.
— С шифровкой как бы не запутаться на таком темпе. А кроме того, в микрофон, голосом, — убедительнее. Не только слова — человека слышишь: великое дело — человеческий голос. А здесь главное, чтоб ни на секунду сомнение не явилось. Но голос, конечно, должен быть соответственный.
Колдунов крякнул и отвел глаза. Он проговорил, сдерживая голос, но все же густым басом:
— У меня, безусловно, не лирическое сопрано, но, я полагаю, приблизительно такой голос может быть и у девушки. Тем более, что она — фашистка. И притом еще — пулеметчица.
Текинец засмеялся.
— Нет, товарищ Колдунов: такую девушку никто замуж не возьмет. Даже ариец. С твоим голосом Ивана Сусанина петь, а не Гретхен. Придется тебе мне уступить.
Он начал обычным своим «мужским» тоном, но с каждым словом голос становился все тоньше и тоньше. Командиры усмехнулись.
— Как восьмиклассница, честное слово. А не сорветесь?
— Никак, товарищ майор. У нас в Туркмении — пение такое, — пояснил туркмен и показал на горло. — Когда поешь — голосом надо делать буль-буль. Я совсем за девушку могу петь.
