– Нет, – ответил Маст. – Извини. Самому нужен.
– Семьдесят дам, – тихо, просительным тоном сказал О'Брайен. – Больше у меня нет.
– Не пойдет. Я же говорю. Зачем я его купил-то? Чтобы он у меня был.
– Эх, черт, – вздохнул О'Брайен, медленно запихнул бесполезные деньги в карман и застегнул клапан. Он удрученно взялся за винтовку и снова повернул широкое, темное, мрачное лицо с зеленоватыми глазами к морю.
Больше никаких разговоров не было. Пистолета, наверное, никто не заметил, даже командир отделения. Все были заняты мыслями о том, что их ждет на берегу. Маст жалел О'Брайена несколько снисходительно – как человек, знающий, что у него есть спасение, жалеет того, у кого спасения нет; но, с другой стороны, чем он может помочь? Пистолет только один. По прихоти ли судьбы, благодаря ли удаче или неожиданному стечению обстоятельств он достался Масту, а не О'Брайену.
В сторону моря смотрели не только они двое. Если бы полковник знал, что японские войска не высадились, он, наверное, сказал бы командиру роты. Но если и сказал, командир роты не счел нужным сообщить об этом солдатам. А скорее всего, этого никто не знал. Во всяком случае, в их грузовике – никто. И пока колонна с задержками и остановками ползла по центральному плоскогорью острова, в просветах между горами то и дело открывался вид на дымящиеся останки Перл-Харбора и воздушной базы Хикам. Это зрелище заставило их еще больше задуматься. Насколько хватал глаз, километрами и километрами тянулась колонна: бампер в бампер, со скоростью пешего грузовики везли их к Гонолулу и неизвестно к чему еще.
Однако задолго до того, как колонна втянулась в город, все узнали, что японцев пока нет. Об этом кричали с грузовика на грузовик, и весть бежала назад быстрее, чем шли машины. Но она никого не успокоила. Не высадились сегодня – высадятся завтра или послезавтра. И когда колонна ехала по городу, люди в грузовиках не слишком тепло откликались на бурные приветствия гражданских, которые еще вчера вечером не желали иметь с солдатами ничего общего, кроме как получать с них деньги.
Порядок переброски полка с базы Скофилд был разработан заранее таким образом, чтобы людей и снаряжение для каждой береговой позиции грузить в одну машину или несколько машин подряд. Поэтому небольшая часть многокилометровой колонны, где была размещена рота Маста (их участок обороны тянулся от Вайлупе на восток через мыс Коко до мыса Макапуу), свернула с магистрали, прошла через город боковыми улицами и уже отдельно двинулась по шоссе Камехамехи[1] на восток; затем головные машины, поравнявшись со своими позициями, одна за другой стали отваливать в сторону, пока не осталось всего четыре: четыре грузовика, отряженные на последнюю и самую большую позицию роты – мыс Макапуу. В одном из них сидел Маст. Впечатление возникало дикое, если не сказать гнетущее: громадная, могучая колонна, где было людей и машин без счета, истаяла до четырех грузовиков, сиротливо двигавшихся по пустынному шоссе между горами и морем, – и этим тридцати пяти людишкам с восемнадцатью пулеметиками предстояло одним сражаться против всей императорской военной машины. Так, по крайней мере, казалось им самим. И Маста, хотя он еще радовался пистолету, пробирала дрожь.
Мыс Макапуу считался в роте самой нехорошей позицией. Прежде всего, в отличие от других позиций здесь на несколько километров вокруг не было гражданского жилья, а следовательно, и почтительного гражданского населения, у которого можно выцыганить еду. Во-вторых, харчи приезжали сюда в последнюю очередь и к тому времени, когда маленький тягач добирался от кухни до них, пища в больших алюминиевых котлах была уже холодная и покрывалась застывшим салом. В-третьих, на всем их участке обороны только Макапу (как они его сразу переименовали) был достаточно крупной позицией, чтобы иметь собственное начальство; на остальные позиции отправляли по четыре, пять или семь солдат под началом сержанта или капрала; не то – на Макапу: тридцать пять человек, свой лейтенант, шесть сержантов, по крайней мере, четыре капрала. А как известно всякому солдату, сержант при офицере ведет себя совсем не так, как сержант, над которым не стоит начальство.
В-четвертых, мыс Макапуу был самой макушкой того, что местные называли «наветренной» стороной Оаху. Он выдавался далеко в море, между ним и Сан-Франциско лежал только водяной простор, и ветер, который врывался в теснину Пали и бил там вверх с такой силой, что, бросившись с тридцатиметровой высоты, самоубийца мог самое большее сломать себе ноги, – тот же самый ветер обрушивался на Макапу исполинской воздушной рекой, океанами тугого воздуха. «Наветренный» – слабое определение для такого места, если ты должен жить там без смены. На Макапу ветер не оставлял человека в покое ни на секунду. Он дул не переставая. Даже в пулеметные гнезда, открытые месяц назад в скальной породе, просачивался, как вода, и между продрогших людей, которые пытались там спать, гуляли маленькие холодные вихри.
И в-пятых – словно прочего не хватало, чтобы назвать Макапу «ж... земли», – тут не было ни одного здания, чтобы укрыться, не было почвы на скале, чтобы забить колышек для палатки. Вот на какую береговую позицию угораздило попасть везучего Ричарда Маста; вот на какую береговую позицию спрыгнули они в этот день с грузовиков, чтобы сделать ее сперва обороноспособной, а потом уже пригодной для жизни.
В первую неделю, когда высадки ждали со дня на день, их старания решить эти задачи были суматошны и даже смешны. Сводились они главным образом (после того как были размещены пулеметы в гнездах) к установке в дневное время проволочных заграждений, которые чаще всего смывало море, к стоянию по полночи на часах, а в остальную часть ночи – к борьбе с ветром, который все время утаскивал твою полупалатку и оба твоих одеяла. Поэтому спать почти не удавалось. Как бы плотно и старательно ни укутывался человек, ветер, пробуя здесь, дергая там, находил-таки свободный уголок одеяла и затевал с ним бесконечную и дьявольски изобретательную маневренную войну. «Помещений», если можно так назвать норы в скале, на всех не хватало, и многие ложились снаружи, на каменистой земле, где безраздельно хозяйничал ветер. О том, чтобы солдатам было где спать, никто не позаботился.
Но ни эти неудобства, ни ожидаемая со дня на день высадка японцев, ни плохие сводки с Филиппин не вызывали такого волнения, как приблудный пистолет Маста, про который стало известно всем. И все его хотели. За первые пять дней после налета Маст отказал, по меньшей мере, семи покупателям, а также пресек два ночных покушения на кражу. Ни разу за весь год, что он служил в этой роте, Маст не был окружен таким вниманием.
Ясно, что О'Брайен рассказывал об этом. О том, что у них на Макапу завелся бесхозный незарегистрированный пистолет, который прибрал к рукам Маст. О'Брайен сам хотел его, получить не смог – рассказал кому-то, а может, и всем. Иначе откуда они узнали? Маст уже понимал, что совершил ошибку, соврав, будто купил его. Сделал он это инстинктивно, а кроме того, не хотел, чтобы о его пистолете напоминали каптенармусу: после двух лет службы в армии у Маста сложилось циническое убеждение, что тут найдутся желающие пойти в каптерку и накапать – просто потому, что у них самих такой вещи нет. В этом смысле соврал он все же ненапрасно. В каптерке, как видно, до сих пор не хватились пистолета. Зато теперь его ложь создавала другие трудности. Ею Маст зачеркнул свои права на пистолет: по сути дела, кинул его на шарап.
Маст был согласен держать пистолет и на таких условиях; да на любых. Ведь в воскресенье он думал, что пистолет придется вернуть через сутки, и даже не предполагал, каким странным образом он перейдет к нему в собственность; а за эти дни после налета он привык носить и беречь его. Отсюда был только один шаг до убеждения, что он действительно его купил, – можно сказать, единственный логичный шаг в таких обстоятельствах. То есть он знал, конечно, что где-то существует бумажка с его подписью, свидетельствующей, что он должен Богу – или Армии – один пистолет. Но, помня об этом, Маст в то же время как бы и не помнил. Пистолет он к у п и л. При необходимости он мог бы даже вспомнить лицо солдата из 8-го полка полевой артиллерии, который продал ему оружие. Так что в некотором смысле пистолет стал именно тем, чем его считали остальные. И Маст был готов защищать его на таких условиях. От любых посягательств.
Давали за него кто двадцать, а кто и шестьдесят долларов – до семидесяти, которые предложил О'Брайен под свежим впечатлением от налета, не доходило. Сам О'Брайен в торгах уже не участвовал, проиграв почти все свои семьдесят долларов в покер в одном из пулеметных гнезд. Покер остался чуть ли не единственным развлечением, и, поскольку ясно было, что в ближайшее время деньги тут никому не понадобятся, почти все, кто их имел, играли; а молодой лейтенант, командовавший позицией, был не в силах это прекратить. Как правило, выиграв приличную сумму, человек первым делом шел к Масту и предлагал продать пистолет. Маст, конечно, всем отказывал.
