Вспомнил, как на дне рождения был у сокурсника. Тот был одногодок с ним, но имел в Москве прекрасную трехкомнатную квартиру. Водил друзей по комнатам, показывал обстановку и хвастался: «старик сделал, он же у меня большой чин, в Генштабе служит».
— Как-то не вписывается всё это в теорию ленинизма, — думал Василий. — Уже была одна экспроприация. Рождается новый класс буржуазии. Новая коммунистическая буржуазия должна окончательно переродиться и отказаться от марксистско-ленинской идеологии, лишь только потому, что все эти догмы будут мешать им, богатеть. Тогда, согласно теории коммунизма, нужна новая революция, новый Сталин, а за ним кровь и тысячи лагерей, миллионы уничтоженных. Палачи заберут всё их имущество, нажитое правдами и не правдами, и в скорости превратятся в буржуев. А значит, надо уничтожать и их. В опричники, как правило, идут жадные, склонные к легкой наживе люди. Еще при царе Грозном, князя на плаху, а имущество опричники делили между собой. Колесо какое-то, — подумал Бурцев. — Новый сатрап, новые опричники, новое обогащение, и снова нужна революция и заплечных дел мастера. Теория Ленина, с его экспроприацией имеет начало, но не имеет конца.
В это время поезд замедлил ход, Бурцев увидел, как медленно проплывал стоящий на холме храм. На нем был снят крест, разрушен купол. Красивый архитектурный ансамбль разрушен, на стенах виднелись выросшие деревья.
— Вот их идеология! Ленин со своими единомышленниками создали религию с теми же заповедями, что и христианство. Только от декларации заповедей дальше дело не пошло. Они пытались уничтожить христианство, как соперника. Не должно быть другой религии, только марксистская. Чтобы утвердить себя божеством, необходимо уничтожить религию дедов, а тех, кто сопротивлялся необходимо уничтожить самих. Это аксиома, в истории такое уже было, и ничего нового большевики тут не придумали. Выходит, христианство право, — думал он. — Оно все-таки должно победить, почти две тысячи лет доказывая свою правоту. Но и тут какая-то неувязка, вспоминая священников с золотыми цепями на груди. Из всех христиан Христос не служил мамоне, — прошептал Бурцев. — Кроме одежды, что была на нем, больше ничего не имел, и умер на кресте за веру в Господа.
Поезд, долго скрипел тормозными колодками, наконец, остановился. Он долго стоял на какой-то маленькой станции. Бурцев вышел на перрон. Жаркое августовское солнце жгло лицо. Он стал под ветвистый клен, росший в маленьком палисаднике, что вытянулся во всю длину перрона. К его другой стороне прилепилась небольшая привокзальная площадь. В центре этой площади стояло бетонное изваяние. Лицо идола было перекошено и трудно узнаваемо. В пропорциях и линиях просматривалась рука художника местного районного масштаба. Только по головному убору, похожему на кепку и вытянутой руке можно было догадаться, что это вождь мирового пролетариата. — Язычники, — думал Бурцев, — форменные язычники. В каждом селе стоят каменные истуканы, вроде этого. Видать, не прижилась вера Христова на Руси. Как только подвернулась возможность, сразу же и отвернулись от неё. Содрали кресты с церквей, храмы осквернили. Соорудили себе коммунистических идолов и стали приносить людские души в жертву. А идолы требовали все больше и больше жертв.
Колеса поезда заскрипели. Он начал двигаться. Бурцев стоял, задумавшись, и только сейчас до него дошел голос проводницы. Она уже стояла в вагоне, держа желтый флажок. Пробежав немного, он вцепился за поручни и вскочил в вагон.
— Ты чего задумался, служивый, что жену дома одну оставил? Никуда не денется жёнка твоя.
— Как это не денется? — улыбаясь, ответил проводнице Бурцев. — А может её сейчас кто-нибудь обнимает.
— Ну и хорошо, не будь таким жадным, не все ж тебе одному. — Проводница закрыла дверь. Бурцев, постояв немного в тамбуре, пошёл в свое купе.
Прервавшаяся остановкой поезда цепь мыслей, вцепившись, побежала снова. Он вспомнил слова из библии: «не служите одновременно Господу и мамоне».
— Господу необходимо служить, это факт, но без денег нельзя выжить. Как не служить им, когда для рождения человека нужны деньги, чтобы одеть его хотя бы в элементарное тряпьё. А чтобы захоронить его, они тоже необходимы. Что-то в христианской идеологии не стыкуется. Христос изгнал из храма всех торговцев, но в храмах по сей день, идет бойкая торговля свечами, иконами, нательными крестами, обрядами крещения, венчания и отпевания, и самое непристойное — индульгенцией (торговля отпущением грехов). Почему священник, может быть, имевший еще больший грех, чем сам грешник, прощает то, что в праве принадлежать только Богу. А может, верно, сказал, Маргарите Воланд?: «Прощайте вы, у каждого департамента своя обязанность».
Мысли Бурцева остановились «на шатком мосту» и они закачались то в одну, то в другую сторону.
— Конечно, храм без денег не построишь, но тогда что-то в теории надо подкорректировать. Наверно, необходимо уже второе пришествие Христа, что-то мы не поняли его заповеди?! Необходимо менять или общество, или заповеди.
Коммунистическая религия пыталась сменить общество, так уж больно кроваво получилось. Стукачество, а затем аресты шли не по идеологическим соображениям, ими только прикрывались. Дрались из-за мамоны. «Квартирный вопрос испортил людей» — так говорил Воланд. Строчили доносы, чтобы выжить жильца из квартиры и занять его апартаменты, снять начальника с должности и сесть на его место. Произвести обыск, и забрать оставшееся после революции золотишко или камешки. Да, мало ли какие вещи могли понравиться соседу или домоуправу. Как показала жизнь, построение общества по принципу «от каждого по возможностям, каждому по потребностям» является чистой декларацией. Все в природе устроено на минимум расходования энергии и максимальном её сохранении, а строить общественные отношения вопреки природе, думая, что потребности будут минимальными, а отдача максимальной, мягко говоря, заблуждение. Идеологи, проповедуя коммунизм, уверяют, что не будет ни рынков, ни магазинов. Иди и бери, а куда идти и где брать, никто не знает. Если это распределители, опять же мамона, только шубами или куньими головами, как в старину на Руси, или же палками колбасы. Мертворожденное дитя — вот что это за теория. Бросок в никуда, — подумал Бурцев.
От этих мыслей у него заболела голова. Он закрыл глаза и под равномерный стук колес куда-то провалился. Проснулся оттого, что кто-то его звал.
— Молодой человек, а молодой человек, — звала пожилая женщина, — садитесь с нами ужинать. Только сейчас Бурцев заметил, что за окном стемнело.
— Нет, что вы, спасибо.
— Да не стесняйтесь, — подхватила молодая дама. — Смотрите, сколько у нас тут всего.
Он опустил голову и сверху взглянул на столик. Там было действительно много еды. Почувствовал, как в желудке что-то засосало. Потянулся к чемодану, достал оттуда бутылку коньяка и коробку конфет.
— Тогда возьмите и от меня.
Он сверху всё это положил на столик и ловким прыжком соскочил вниз.
Василий никак не мог вписаться в разговор двух женщин. Он сидел молча. Мысли, преследуемые его перед сном, не покидали его.
— И что вы весь такой задумчивый? — сказала молодая женщина. — Скажите, наверное, думаете о женщине, которая осталась там?
— Простите, вас как зовут?
— Марина, а это Вера Павловна.
— А я, Василий. Так вот, Мариночка, думаю я не о женщине, а о несоответствии теории с практической стороной жизни.
— Это что-то заумное вы говорите.
— Вы не правы, ничего мудреного нет. Для объяснения разрешите анекдот рассказать. Дед просит у бабки сто грамм. Та наливает сто граммов и говорит: «даю тебе сто грамм, чтобы ночью меня удовлетворил». А он ей в ответ: «тогда лей двести, два раза удовлетворю». Теоретически да, а практически оба знают, что и одного раза не будет.
Женщины расхохотались.
— Вот видите, Марина, и расходится теория с практикой. А, если серьёзно, взгляните за окно, какай удручающий вид у этих деревень. А теоретически мы живем в развитом социализме. Деревни вымирают. Когда-то наступит такой момент, что всё рухнет. И великое государство может развалиться. Не может оно существовать без производителя продуктов.
— Да, — вмешалась в разговор Вера Павловна. — Раньше сколько было молодёжи на селе. Я, помню, ещё маленькой была: выходишь на улицу гулять, полная улица детей. Были зажиточные крестьяне. Землю берегли, передавали по наследству. Сталин всех раскулачил. Осталась одна голытьба, которая тогда не хотела работать, только пьянствовала. Она и сейчас не хочет. Деревня спилась. Деловых людей всех в лагерях сгубили. Тут щенка берешь — и в хвост и в рот заглядываешь, да все спрашиваешь от какого кабеля, да от какой суки. А эти «двуногие» думают, что они особенные млекопитающие и не подвержены наследственности. Да если отец и мать пьяницы, то и сынок, гляди, захрюкает. Большевики весь генофонд уничтожили: и городской и деревенский. Вырежи племенных коров и племенного быка, и стаду конец. Я пережила это всё. Сама сидела в лагерях.
