— Сейчас у них дух зайдет, зайдет дух, дядя Семен, — быстро шептал Сенька.
Отец окончил чтение. Толстый листок дрожал в его посиневших пальцах. Перед ним, почти грудь о грудь, стояла тяжелая, душная толпа. Молчали. Егор знал, что люди, близкие ему, уже давно сказали свое слово, без нажима на них, отвезя хлеб на жилейский разъезд. Очередь была вот за ними, услужливо собранными сюда гвардейским вахмистром Ляпиным.
Мостовой осмотрелся и словно отрезвел. Он почувствовал стыд за свой чистосердечный порыв, и холод отчуждения утяжелил его тело. Он провел рукой по глазам. Люди глядели все так же непонимающе, жестоко. Вот отсюда, вот так начинается всполох, когда безудержно поднимаются станицы, топот восстаний покрывает звонкую землю, гудит набат и снег внезапно расцветает алыми цветами. Перед глазами Мостового проплыли картины из хорошо известных ему казачьих песен и думок. Плохо было тому, кто поднимал руку на общество и старшинство. На миг затуманился мозг… Бо-гатунцы и бойцы жилейской дружины полукружием охватили его. У них были решительные и сосредоточенные лица. Среди них Степан Шульгин, Антон Миронов, оставленный в Богатунском совете за Хомутова… Егору показалось, что Антон весело подморгнул ему. Надо было действовать решительно. Мостовой знал: малейшая уступка означала поражение.
— Ключи, — твердо произнес он.
Литвиненко, пережидавший переломный момент, выпрямился, застегнул бешмет. Отвел руки сынов. Это уже не был хилый, как бы придавленный несчастьем старик. Перед Егором предстал хитрый и опасный враг, только на время надевший личину смирения.
— Имеешь право, ломай замки.
— А человечество не понимаешь? — Мостовой близко поднес обращение Петрокоммуны. — Человечество, а?
Литвиненко выхватил бумажку из рук Егора.
— Что ты в меня тычешь? — вскняел он. — Они люди, а мы собаки? Им отдай, а сам с голоду подыхай! Так, что ли, по-твоему?
Мостовой, ничего не отвечая, нагнулся, поднял бумажку и, твердо ставя ступни, пошел сквозь толпу. Расступились. Егор направился к одиноко стоящим распряженным дрогам. Пошатав их, он нагнулся, что-то щупая под передком, уши налились кровью. Потом он постучал по низу деревянной болванкой, пока наружу не показалась головка шкворня. Уцепившись за головку пальцами, сразу вытащил этот своеобразный ломик. Возвратился к амбару.
— Арестантское дело, — тихо сказал Павло, нагибаясь к нему.
Мостовой легонько высвободил плечо и молча вложил шкворень в пробой. Как-то подпрыгнул всем телом, повис на ломике. Пробой поддался и вылез, таща за собой желтую сухую древесину. Егор рванул от себя. Двери с треском раздались. На известковые камни порожков, на снег, затоптанный сапогами, потекло зерно. Амбар был набит «под завязку».
— Наваливай! — закричал Егор торжествующе. Уловив легкий испуг на лицах единомышленников, повторил приказание.
Литвиненко пятился назад:
— Разбойник!..
Повозки подъезжали. Раскинули латаный брезент, появились мешки, завязки из шпагата.
— Перевеивать не будем? — озорно крикнул Шульгин.
— Давай так, — сказал Егор, — я его когда-то сам перекружалил. Ядреное зерно…
Когда тронулась первая подвода, старуха Литвиненко громко завыла, срывая с себя полушалок и платки. Ее поддержали невестки.
К женщинам, сбившимся в кучу, подошел Ляпин.
— Милуетесь на комедь такую? — упрекнул он. — Глядите, к вам двинутся. Не сегодня, так завтра.
Кое-кто из баб выпустил волосы, приготовляясь поддержать причитанье.
— Бабоньки, чего вы его слухаете? — выскочила Любка Батурина. — У него зуб со свистом. Он сам вроде Со-ловья-разбойника… Тимоха на велигуровской протоке себя пометил… кровью помеченный… — Толкнула Ляпи-на: — Иди, гвардеец. Таких мы видали.
Ляпин отступил, пораженный небывалой непочтительностью Любки.
— Павла приведу, шалава. Подол задерет. — Обратился к лритихшим женщинам — Есть середь вас бабы тех, кто па Катеринодар-город подался? Истинную власть рушить… Видите, что большевики с нами делают?
К Ляпину подошел Шульгин.
— Брось, Ляпин, — пригрозил он. — Мостовой давно до твоей благородии добирается. Не серди его.
Народ тихо загудел. Из амбара продолжало течь зерно. Мостовой торжествовал. Еще одна победа. Борьба поднимала в нем новые силы и готовность к продолжению этой борьбы, которая никогда не казалась ему легкой. Сенька крутился возле отца. Егор поймал сына, нагнулся как к сообщнику.
— Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают, — повторил он Сенькину фразу.
— А я, батя, уже голыш приготовил, — похвалился Сенька, показывая серый булыжник;—думаю: как на тебя бросются, так я начну колошматить…
Литвиненко ушел в дом, опустился на лавку и залпом выпил большой черпак юшки грушевого взвара.
— Чего ж теперь делать? — присаживаясь спросил Ляпин. — Только антихриста вроде еще па свете не было.
— Всех он вас перешиб, Егорка, — укорил Литвиненко.
— Верно, — покорно согласился Ляпин. — Думал было к нему сунуться, да вроде кто ноги гвоздями пришил. Какой-ся от него яд выходит.
Литвиненко снова глотал взвар, покряхтывал и посапывал.
— За другой не принялись?
— Пока один подчищают.
— До остальных амбаров ему пустяк добраться, — сказал Литвиненко, — абы только первый кусок вырвать, теплого мяса нюхнуть. Глазищи-то у него какие-то зеленые, страшные. Видел?
— Видел.
— Чего же делать теперь? — скривив губы, спросил Литвиненко. — Прощеного воскресенья дожидаться? Казачество в навоз мешают. Видать, скоро вместо кизяков в печку кидать начнут.
Брагин вошел в комнату вместе с Лукой Батуриным.
— Его зачем привел? — тихо спросил Ляпин. — Сын-то с теми.
— Чепуха, — отмахнулся Брагин. — Старик хороший. Да и сын неплох.
Он подсел к столу, расправил черные усики и, вытащив из кармана зеркальце, начал разглядывать ровные белые зубы.
— Беседовал с полковником Мостовым, — обронил он.
— Ну? — живо заинтересовался Литвиненко.
— Сумасшедший, — раздельно произнес Брагин, — очевидный сумасшедший.
Хозяин отодвинулся, искоса взглянул на есаула.
— Зря вы его таким считаете, — сказал он. — У Егорки ума на четырех хватит, только ум у его какой-то ядовитый против своей станицы.
— Полоумного прижаливать полагается, — заметил Ляпин, — а Егорка жалости недостойный. Убивать надо.
— Как же это? — озираясь по сторонам, спросил Литвиненко.
Ляпин замолк и, оглаживая короткую бороду, медленно раскачивал на лавке свое длинное прямое туловище. Батурин со свойственной ему мнительностью заметил стеснение, очевидно происходящее от его присутствия. Обида, горькая обида несправедливого отчуждения заставила его подняться и взять шапку.
— Куда вы, Митрич? — спросил Литвиненко.
— Тут вроде моих делов нету, — голос Батурина задрожал, — нету моего голоса в казацком совете.
— Как это нету? — всполошился Литвиненко. — Сыны разные бывают, Митрич. Отцов-то за них казнить дело неподходящее.
Лука примостился возле Брагина и, сокрушенно покачивая головой, медленно крутил шапку, ощущая ее скользкую, промасленную подкладку.
— Так и предчувствовал, что через Пашку, — сказал он, — да при чем же я тут? Правы вы, Игнат Кузьмич, разве сумеет родитель удержать чистым свое дите в такой несусветной блевотине? Пристал к разбойничьей компании и от родного отца казачество отворотил. — Батурин коротко замигал, веки покраснели, — Пойду уж, а то кони застоятся. С утра подался, соседей поднял, ктебе же на выручку, Игнат Кузьмич. Под полстенкой, в соломе, оружию огнестрельную припас… — Старик надел шапку. — Прощевайте.
Брагин взял его за плечи, усадил.
— Напрасно, напрасно, Лука Дмитриевич. Мы все видим вашу искренность. Мы все любим вас…
Брагин со свойственным ему уменьем говорил еще, и у Батурина отлегло от сердца. Умел есаул говорить тепло, задушевно. Так бы и слушал его влажный голос. Точно вот первый весенний ручеек бежит, сверкая между палой листвой и чинаровыми стволами, потом мягко струится по узенькому руслу, усыпанному меленькой галькой.
— Поняли вы мою душу, господин есаул, поняли, — сказал растроганный Батурин, смахивая слезинку, вскипевшую в уголке глаза.
Сыновья вернулись насупленные и неразговорчивые. Заметив в хате сборище, начали ворчать.
— Шептуна все пущают, а где надо голос поднять, нема, — сказал старший сын Никита, фронтовой казак 1-го жилейского полка.
Узнав Брагина, бывшего своего командира, смутился.
— Чего ж ожидать, ваше благородие, — сказал Никита, — может, подождем, пока штаны сымут, да сзади пищик вставют?
— Воровство по станице продолжается? — внезапно спросил Брагин.
Все недоуменно переглянулись. Вопрос был несколько неожидан.
