Лакош пододвинулся поближе и заговорщически подмигнул.
– А я кое-что знаю! Ох, что я знаю! Умереть и не встать. Но скажу, только если испечешь!
– Не говори ерунды! – буркнул Херберт. – Давай, неси сковороду – или нет, лучше кастрюлю возьми! Картошку я сам понесу!
Когда пришел Бройер, они при свете свечей расселись вокруг большой миски с картошкой, резали толстыми ломтями пайковый хлеб, пили молоко и обменивались впечатлениями о поездке.
– И кстати, передаю вам коллегиальный привет от командующего корпусом! – обратился Бройер к зондерфюреру. – Он там живет по-княжески, правда, Лакош? Свой дом, русская женщина и еще два молодца из вспомогательного состава в услужении. Да и сам их штаб… Столовая тамошняя, я вам признаюсь… Даже кино есть. Прямо как в мирное время!
– Тогда я не понимаю, почему мы сюда передислоцировались, – ответил Фрёлих, ковыряя ножом в оловянной тубе, в которой снова застрял плавленый сыр. Бройер пожал плечами.
– Там на линии фронта появилось несколько новых дивизий. Румыны запаниковали. И вот теперь мы должны поставить им подпорки, успокоить их нервы, так сказать.
– А что об этом говорит подполковник Унольд?
– “Боевой дух!” – вот что он говорит. Поднимайте боевой дух, денно и нощно! Вытащите граммофоны, игры, ящики с книгами. Мол, мы уже довольно валялись в грязи. Требует в трехдневный срок достать фильм о Рембрандте [2].
Зондерфюрер рассмеялся сухим, самодовольным смехом. Значит, он вновь прав: это масштабное “задание” оказалось не чем иным, как интермедией, продолжительность которой исчислялась днями. Это как путешественник на короткой остановке выходит поразмять ноги и бросить беглый взгляд на проделанный путь, прежде чем пуститься дальше и никогда не вернуться назад. На самом деле характер Фрёлиха не очень-то соответствовал его фамилии, означавшей “весельчак”. Он был известен своим оптимизмом, но оптимизмом не того сорта, что окрыляет людей, вселяет в них радость и делает столь привлекательными, а того, что делает их упертыми, озлобленными, несокрушимыми, точно бомбоубежище, и неизменно готовыми к обороне.
– О фильме он твердит уже не первую неделю, – продолжал Бройер. – Он им прямо-таки одержим. Не знаю, что мне и делать. В качестве награды, к слову сказать, обещал наконец наделить нас третьим адъютантом.
Отделу разведки и контрразведки полагался адъютант. С тех пор как последний погиб при бомбежке, место его оставалось свободным.
– К чему нам новый адъютант? – вставил Херберт. – Я имею в виду, господин обер-лейтенант, что раз мы все равно скоро отправимся на зимние квартиры…
Бройер взглянул в девчачье лицо унтер-офицера, по которому, пока он говорил, пробегали волны краски, точно облака по апрельскому небу. Так они и сидели, беспокоясь лишь о том, когда настанет покой и появится возможность расслабиться, и мыслями были уже далеко. Наконец Бройер промолвил:
– Если пообещаете, что никому не проболтаетесь, я с вами еще кое-чем поделюсь. Знаете, что мне в командовании сказал генерал? “Значит, вы нас только на несколько дней почтите своим присутствием – ведь вам же надо домой, в рейх!” Вот так и сказал!
– Домой, в рейх? Так как же… – Позабыв о бутерброде, Фрёлих осклабил свою лошадиную челюсть – да так и остался сидеть с раскрытым ртом. – Значит, в Миллерово?
– По всей видимости, нет, не в Миллерово. По всей видимости, домой, в Германию!
Бледное лицо Гайбеля озарило изумление, точно луна взошла над полем пшеницы. Херберт взглянул на Лакоша. Тот скорчил ироничную гримасу.
– Что я говорил? – хлопнул себя по ноге Фрёлих. – К Рождеству будем дома. А весной и войне конец!
– Понимаю, господин Фрёлих, – усмехнулся Бройер. – Тогда вы снова откроете свою рыбную лавку и построите на Волге филиал по добыче лососины и икры.
Он достал из кармана ключ.
– Лакош, принесите-ка коричневую фляжку из моего сундука. Мне кажется, у нас есть повод принять на грудь! И вот еще что: с полудня сегодняшнего дня мы снова подчиняемся танковому корпусу. Так что, если снова запахнет жареным, генерал Хайнц [3] как-нибудь с этим справится.
Мужчины кивнули. Все они хорошо знали молодого генерала, который воссиял на военном небосклоне яркой кометой. Еще совсем недавно он стоял во главе их дивизии – сперва в должности полковника, затем генерал-майора – и пользовался всеобщим уважением, потому что не щадил себя. С 1 ноября он командовал танковым корпусом в чине генерал-лейтенанта.
Поставив бутылку на стол, Лакош склонился к Херберту.
– Ну что, будешь печь пирог, тютя-матютя? – произнес он, растягивая последние слова.
Херберт кивнул и, устремив взор куда-то вдаль, улыбнулся.
Начальник штаба дивизии подполковник Унольд стоял, склонившись над большим столом, и изучал оперативную карту. Извилистой голубой лентой петлял Дон, пересекая зеленые и коричневые участки, и по большой дуге устремлялся на восток. Он делил иероглифы меловых линий, цифры и знаки на красные и синие. По реке проходила линия фронта, окаймлявшая громадный северный фланг нацеленного на Сталинград клина. На большей части этого стратегически важного участка немецкое командование, полагаясь на то, что русские части ослаблены, а вода станет им естественным препятствием, относительно редко распределило итальянские и румынские дивизии. Потому они не смогли предотвратить того, что противник создал несколько плацдармов и упорно их удерживал. Перед одним из таких плацдармов было теперь приказано разместить мобильные части дивизии, за которые после перевода комдива временно отвечал он, Унольд – “из соображений надежности”, как говорилось в приказе…
На узком лице подполковника читалось напряжение. Он то и дело хватался за карандаш и властной рукой вносил какие-то правки. Положение дел ему не нравилось от начала и до конца.
Причем беспокойство у него вызывали не те две-три дивизии, которые враг не так давно перебросил на плацдарм у станицы Клетской. Поступавшие оттуда сообщения рисовали привычную картину: в личном составе либо одни юнцы, либо одни старики; настрой паршивый; скудное обмундирование и убогое вооружение (даже гладкоствольные ружья прошлого века встречались). Унольд в этом хорошо разбирался. В бытность свою молодым капитаном генерального штаба он числился в отделе изучения иностранных армий Востока генерального штаба сухопутных войск – как раз в то время, когда готовилось нападение на Чехословакию. Он знал русский и предпочитал допрашивать пленных сам, а потому знал, что с такими дивизиями русские всерьез наступать не будут. Но было и кое-что еще. К примеру, под покровом ночи, практически незаметно для него, выросли два новых моста через Дон. Для чего им было наводить эти мосты, если они не собирались…
За соседним столом первый адъютант дивизии капитан Энгельхард сортировал донесения. Он был молод и отличался совершенно несвойственной данному окружению элегантностью. В штаб дивизии его загнала застрявшая в легком пуля.
Поднявшись, он положил Унольду на стол листок. Подполковник краем глаза изучил его и, заинтересовавшись, взял в руки. Он перечел второй раз, и губы его сжались в тонкую линию. Взгляд его серых глаз метнулся к оставшемуся стоять у стола капитану и обратно; затем его рука с карандашом стремительно пронеслась над светло-зеленой областью леса к северу от Дона. Секунду он, прищурившись, разглядывал появившийся на карте красный круг; на скулах у него играли желваки. Затем он задумчиво, почти с нежностью, вписал в кружок цифру “5” и поставил под ней знак танка – ромб.
– Господин подполковник, вы действительно верите, что там танковая армия?
Унольд ничего не ответил. Вместо этого он подошел к низкому оконцу и выглянул наружу. В голубоватом свете, сочащемся сквозь паршивые стекла, его худощавое лицо казалось похожим на посмертную маску. Его подернутый поволокой взгляд, скользя по неровной брусчатке пустынной деревенской улицы, устремился сквозь время и пространство назад…
