не прочитанная и никем еще не рассказанная волшебная сказка о вечном цветении людской любви и людского величия духа.
Альберт с трепетом смотрел, как чужие равнодушные руки прикасаются к его родным святыням и оскорбляют их этим прикосновением. Иногда его сердце замирало от боли даже только при виде того, как солдатские немецкие сапоги топчут те тропы, где ступала нога благороднейших тружеников и украсителей жизни. Альберт стал мучительно ревновать свой город к чужеземным захватчикам.
Он отыскивал и приносил в свое хранилище всяческие свидетельства родной старины. Число собранных им реликвий за лето дошло до тридцати семи. С наступлением длинных осенних и зимних вечеров он начал составлять описание отдельных домов и их жителей, решив составить хронику всех благородных и возвышенных деяний, совершенных в городе за несколько последних десятилетий.
Помощницей Альберту в составлении летописи городских домов и семей сделалась его тетка Луиза. Луиза родилась и прожила в городе всю свою жизнь, никуда не выезжая. Ей было шестьдесят восемь лет. Она хорошо знала все события семейной жизни в городе, но, впрочем, только лишь за последние сорок пять лет, то есть с момента своего переезда в дом отца ван-Экена, ее двоюродного брата. До двадцати же трех лет она жила по ту сторону ручья, это было всего в трехстах метрах от дома ван-Экенов; но считалось то место пригородом. В пригороде же исстари сложился у степенных людей обычай возможно реже бывать в городе и возможно меньше интересоваться беспорядочной жизнью горожан и еще меньше водить с ними знакомства.
До двадцати трех лет Луиза ни разу не была на Гранд Плясе, на той самой площади, о красоте которой писалось в путеводителях всего мира. До двадцати трех лет она не видала ни ратуши, ни локала каменщиков, ни остатков замка испанского наместника с круглой башней. До двадцати трех лет ей не встретилось надобности зайти в эти места, хотя по четвергам на Гранд Плясе, по заведенному со средних веков обычаю, происходил торг овощами и рыбой. Но пригород, где проживала семья Луизы, тяготел к «Новому рынку», построенному на той стороне ручья три столетия тому назад. Без надобности же Луизу в город не пускали.
Основной заповедью жизни для Луизы было соблюдение обычаев старины. Нелегко удалось Альберту уговорить Луизу, когда ему понадобилась в первый раз ее помощь при переноса деревянных сидений из пивной «Под крылом ласточки». Ей всегда казалось стыдным пойти в необычное место, необычной дорогой, за необычным делом. Ее душа трепетала перед всем непривычным. Однажды, в ранней своей юности, Альберт без спросу тетки переставил в ее комнате комод. Сердце Луизы сжалось от темных предчувствий и тревоги. Всякую перемену она воспринимала как вызов судьбе и почти как грех. Она не вышла замуж и осталась старой девой, повидимому, из боязни перемен.
Луиза, оставшись сиротой, вела хозяйство в доме ван-Экенов. Она не любила старшего, Матье, за то, что он делал все наперекор обычаю и судьбе. Младшему, Альберту, она покровительствовала. Ее огорчало только, что Альберт не был женат:
— Так заведено, что мужчина должен жениться, а женщине лучше оставаться в девицах.
Нежность же свою и любовь Луиза отдала жене Матье, Марии, которую она называла уменьшительно на фламандский манер «Марике». Рассудком Луиза давно решила, что должна чуждаться Марии, — про Марию рассказывали, что она не сберегла свою чистоту до брака с Матье. Луиза хотела презирать Марию, но не могла: так та была сердцем чиста, так полна простоты и так приветлива в своей мягкой, ласковой улыбке. Луиза считала грехом, что полюбила Марию. Она часто плакала о том по ночам. На исповеди она покаялась священнику в этом грехе. Священник сказал ей, что обычаем не заведено, чтоб женщина плакала по ночам.
Природа отпустила Луизе неиссякаемые силы. Луиза никогда не знала никаких болезней. Она никогда не уставала, никогда не теряла ровности духа.
Казалось, Луиза сильна оттого, что очень глубоко в родной почве залегли корни ее существования. Дни Луизы за все шестьдесят восемь лет жизни были однообразны. Она была как бы прикована к небольшому уголку земли, двигаясь только от кухни до столовой и от столовой до кухни. С юности до старости каждую пятницу она мыла тротуар перед домом и стены дома до высоты бельэтажа; каждую субботу она варила мясной бульон на два дня; каждое воскресенье ходила к мессе; каждый понедельник и вторник шила и чинила одежду; каждую среду бывала на кладбище за холмом у ручья; каждый четверг давала отчет Альберту в деньгах.
Как дерево прикреплено корнями к месту, где выросло, и только вершина его клонится в стороны от набегающего ветра, не будучи в силах сорваться и лететь вдаль, так и Луиза была крепко привязала к узкому кругу своего обихода. И даже мысли ее не улетали за положенную ей тесную грань. Луиза была подобна сильному растению, посаженному в узком боченке. Ежедневно и всечасно заведенный обиход срезал у этого растения все непокорные ветви. Но зато в самой глубине, у корней ее бытия, никогда не высыхал родник животворящей силы: она любила родные обычаи, родной город, родную землю. В комнате Луизы со школьных лет висела на стенке карта с заглавием, которое всегда волновало ее сердце: «Карта, провозглашающая величие маленькой Бельгии».
Когда Луиза поняла, почему Альберт собирает городские реликвии, ей показалось, что самой судьбой она к тому предназначена от рожденья. Она начала с того, что перенесла в «музей» «Карту, провозглашающую величие маленькой Бельгии». Она считала, что это тоже реликвия.
Луиза всей душой отдалась собиранию городской старины. Но ей был страшен слом всех ее заведенных привычек. До шестидесяти восьми лет у нее не было седин, за одну неделю она вся поседела. Луизу мучило беспокойство за сохранность предметов, в которых теперь воплотилась для нее вся близкая и любимая родная среда.
Альберт тоже жил в постоянной тревоге, ожидая, что неминуемо рука завоевателей настигнет оберегаемые им сокровища отечественной старины и славы.
В первые дни немецкого нашествия он вместе со всеми верил, что, по примеру прошлой войны, рано или поздно немцев заставят уйти из города. Затем надежды на избавленье потускнели; затем снова оживились при сопротивлении русских. Когда же началась возвещенная немцами решающая битва под Москвою, Альберт почувствовал, что его личная судьба роковым образом связана с исходом того, что совершается там, на полях далекой России. Обдумывая наедине, как уберечь реликвии города, Альберт в эти дни все решал на-двое: на случай, если взятие Москвы предрешит победу немцев в войне, и на
