— Берут способного парнишку. Он должен быть способным, иначе его не примут в Вест-Пойнт. Дают ему довольно приличное образование, прививают качества, которые специально культивируются в привилегированных учебных заведениях. Его начиняют всякими суевериями, традициями, внушают ему сознание своей исключительности, важности и особого предназначения. Его выпускают из училища, присваивают звание второго лейтенанта армии Соединенных Штатов и в военное время отдают под его начало сливки нашей молодежи. Само собой подразумевается, что он способен принимать решения, от которых зависит жизнь или смерть подчиненных. Его ставят в такое положение, что он, как господь бог, решает, кому жить, а кому умереть. Знаю, вы скажете, что это одна из издержек войны. Правильно. Но можно включить в систему какие-то предохранительные устройства. Мы можем защитить себя от самонадеянности, тщеславия и непомерного стремления к славе людей, которым вручаем судьбу своих сыновей. Каждый армейский офицер должен раз в два года подвергаться обследованию, чтобы можно было вовремя установить, когда он пересечет рубеж, отделяющий командира от параноика.
— Кому же предстоит это решать?
— Хотя бы таким людям, как я. Людям, способным поставить диагноз болезни, прежде чем она приведет к гибели целую роту или целый батальон. Противник, Гарри, не всегда находится по ту сторону фронта и не всегда носит другую форму.
— Мне кажется, доктор, судя по вашим словам, вы тоже не лишены некоторой самонадеянности, тщеславия и стремления уподобиться богу.
— Возможно. А теперь давайте представим на минуту, что пехота подобна дровам. Мы бросаем столько-то поленьев в огонь. Поленья сгорают, но дают нам тепло, согревают пищу, поддерживают жизнь. И если в этом процессе они расходуются, это очень печально, но в конце концов в лесах полно деревьев, из которых можно заготовить дрова взамен сгоревших. Не находится ли пехота и в меньшей степени другие боевые части в таком же положении? Мы обмениваем столько-то людей на такое-то пространство и рано или поздно, если запас людей не истощится, приобретаем достаточно пространства, чтобы выиграть войну.
— Забавное рассуждение, доктор. Что-то я не встречал ничего похожего на вербовочных плакатах.
— А что стоит приготовить полено? Сущую чепуху. Искусству стрелять из винтовки, жить, как животное, и умирать можно обучить в лагере начальной военной подготовки за два-три месяца. Приходилось ли вам проходить подготовку в таком лагере? Там царит такой изнурительный распорядок, такое унижение личности, что отправка на фронт и участие в боях представляются меньшим из двух зол.
— У вас довольно опасные взгляды, доктор.
— Дайте мне закончить. Допустим, что мы нашли какой-то способ направлять в пехоту только тех, без кого можно обойтись: низшие продукты нашей цивилизации, отходы, которых не жалко, пушечное мясо мирного времени. Но ведь это невозможно. Кому надлежит решать, кто хуже, решать, кто является пушечным мясом? Поэтому мы применяем конечную форму демократии — демократию смерти. Мы бросаем всех в мясорубку и говорим: «Вы и есть пушечное мясо». Теперь видите, как нам повезло, Гарри? Вы выйдете из войны еще лучшим журналистом. Если у вас есть чувство сострадания, вы выйдете из войны, лучше поняв самого себя и мир, в котором живет солдат.
— А вы, доктор?
— Я?.. Пока я здесь, некоторое число больных, которых надо бы излечить, останутся без лечения. Это не бог весть что, но может, однако, заставить меня несколько усомниться в правильности моих богоподобных рассуждений.
Доктор Уотсон достал бутылку коньяку, и мы просидели, выпивая и беседуя, около часа. Я узнал, в какой госпиталь отправили Бронсона. Этот госпиталь был мне хорошо знаком — он находился в предместье Парижа.
Я задержался в дивизии ровно настолько, чтобы взять, как обещал Биллу Эймсу, интервью у Кочерыжки Корридона. Я невзлюбил его с первого взгляда. А он, кажется, не обратил на меня особого внимания, и трудно сказать, понравился я ему или нет. Он лишь постарался быть чуть-чуть заискивающе любезным. Я набросал довольно неопределенный очерк о нем, будучи уверен, что мой редактор сумеет оценить это произведение по достоинству, как повседневную прозаическую работу.
Я не был в Париже почти три месяца, но город очень мало изменился за это время. Я провел неделю в городе — отсыпался, отъедался, поглощая бифштексы с черного рынка, развлекался с француженками, слушал журналистские сплетни в «Скрибе», а потом отправился в госпиталь в предместье Парижа. Меня провели в кабинет главного психиатра полковника Ричарда Армстронга, и я сказал, что разыскиваю Чарли Бронсона.
— Найти его нетрудно, — сообщил полковник. — Он находится километрах в пятидесяти отсюда. Он начальник пересыльного пункта.
— Вот те на!
— Понимаю ваше удивление, — сказал полковник. — Но у него был один выбор: или туда, или в Штаты. Дивизионный психиатр, направивший его к нам, дал довольно суровое заключение. Я не во всем с ним согласен, но при такой характеристике мы не могли снова отправить Бронсона на строевую должность. Ему пришлось пройти военно-медицинскую комиссию и выбрать одно из двух: либо отправиться в Штаты, либо принять должность начальника пересыльного пункта.
— И он согласился?
— Неохотно, но согласился. Он ни за что не хотел возвращаться в Штаты. Мы так и не могли от него добиться, почему он возражает против отправки на родину. Большинство офицеров, проходящих через наш госпиталь, дали бы правую руку на отсечение, лишь бы вернуться на родину, но только не полковник Бронсон. Он все твердил, что не желает ехать в Штаты по личным мотивам. Я думаю, у него что-то неладно с женой.
— Почему вы так думаете, полковник?
— Просто предполагаю. Может быть, вы знаете больше моего? Были у него какие-нибудь семейные неурядицы?
— Насколько я знаю, не было. Конечно, мы с Бронсоном не такие уж старые и, я бы сказал, не такие уж близкие друзья. Я пробыл некоторое время в его полку — писал о нем корреспонденции, мы много разговаривали, играли в шахматы и стали случайными добрыми друзьями. Как он себя чувствует?
— Сейчас хорошо. Его произвели в полковники.
— Вот как! Когда же?
— Пару недель назад. Он, видно, довольно хорошо справляется с работой на пересыльном пункте. На прошлой неделе он прислал мне записку. Я хотел съездить повидать его.
— Чисто профессиональный визит?
— Наполовину. Это любопытный случай, а кроме того, мне Бронсон очень нравится.
— Как и большинству людей.
— Он прибыл сюда в очень угнетенном состоянии. Бронсон видел копию донесения Уотсона и был уверен, что оно предвещает конец его военной карьеры... Он знал, что в самом лучшем случае его отправят в Штаты. Для него это означало чуть ли не конец света.
— Как вы его лечили?
— Я дал ему рецепт, в который глубоко верю.
— То есть?
— Я посоветовал ему съездить в Париж, как следует напиться, найти хорошенькую девчонку, в общем встряхнуться. Велел ему на время забыть о войне, сходить в оперу, прогуляться в Булонском лесу, нанять экипаж и съездить в Версаль, прокатиться на пароходе по Сене, побывать в Лувре. Но ему ничего этого не хотелось. Он безучастно бродил по госпиталю, потом нашел себе среди больных партнера по шахматам. Наконец как-то вечером я уговорил его поехать со мной в Париж. Вы не торопитесь, мистер Уильямс? Довольно забавная история.
— Куда спешить? Мне надо убить время до самой безоговорочной капитуляции.
— Я не переставая твердил, что он упускает замечательную возможность — возможность узнать Париж. Это его нисколько не интересовало, но однажды вечером я все же уговорил его поехать со мной в город. Я знаю Париж довольно хорошо, мистер Уильямс, учился здесь до войны, а потом служил в этом госпитале. Я знаю этот город лучше, чем свой родной.
— Который называется...
— Филадельфия. Как бы то ни было, мы отправились в Париж. Мы замечательно провели вечер. Сначала посидели в ресторане, знакомом мне еще с мирного времени. Меня там хорошо помнили, и накормили нас великолепно. После обеда мы прошлись по улицам и наконец уселись за столик в открытом кафе на Больших бульварах. Потягивая разбавленный водой коньяк, мы наблюдали парад проституток. Вы могли бы написать о нем превосходный очерк, хотя я не уверен, что его пропустила бы цензура. Знаете ли вы, что такое парад проституток?
— Наверно, не так хорошо, как вы.
— На Больших бульварах есть участок — около улицы Блондель, где каждый вечер происходит этот парад.
— Я знаю улицу Блондель...
— Обитель проституток, сутенеров и спекулянтов Парижа. Так вот: каждый вечер с восьми до одиннадцати вдоль этих двух кварталов на Больших бульварах шествуют проститутки. Зрители — американские солдаты, ищущие женщину, чтобы провести с ней ночь. Они сидят за столиками кафе, выставленными на тротуар, и высматривают добычу. Очень похоже на старинный невольничий рынок. Заметив что-либо подходящее, солдат делает знак согнутым пальцем. Женщина подходит к столику, выпивает с ним, договаривается о цене, и они исчезают в одном из десятиразрядных отелей в ближайших переулках. Меня всегда зачаровывало это зрелище. Как известно, с одиннадцати часов в Париже введен комендантский час для военнослужащих. Поэтому около половины одиннадцатого здесь начинается особенное оживление. Солдат, который отложил операцию на более позднее время в расчете на снижение цен, начинает сомневаться, правильно ли он поступил. Несчастная проститутка под угрозой остаться на ночь без заработка тоже начинает волноваться и становится гораздо смелее. Сутенеры, переходя от столика к столику, яростно расхваливают женщин, у которых состоят на содержании. Я думаю, вы могли бы написать об этом довольно-таки пикантный очерк.
