При первой возможности… Она может появиться и через месяц, и через год…
— Между прочим, лейтенант, я, как и вы, имел честь учиться у тех самых почтенных людей, которых вы по неопытности своей пытались подсунуть мне в сослуживцы. Иными словами, ваш пристрелочный залп лег невероятно далеко от цели. А теперь идите и передайте хитрому лису Борисову, что я обязательно и крепко вздую его, когда встретимся.
Поздним вечером под грохот вражеского артиллерийского обстрела Максим возвращался на катер, так и не выходив ничего, кроме резолюции капитана второго ранга на своем рапорте. Еще днем, в городе, он тоже попал под подобный обстрел. Тогда он чувствовал себя нормально, а вот сейчас, когда снаряды угрожающе гудели где-то над его головой, когда они несли смерть не ему, военному, а кому-то из тех женщин и детей, которые еще сегодня прихорашивали свой город, ему было очень не по себе; словно он наблюдателем стоял в сторонке, хотя рядом вершилось черное дело.
На катере его встретили молчанием нетерпения и подогретым обедом — похлебкой неизвестно из чего и двумя-тремя ложками перловой каши-размазни. Зато настоящего флотского чая — крепкого до черноты — было предостаточно.
Приглушил Максим голод, прикурил от уголька здоровенную «козью ножку», подсунутую Одуванчиком, и лишь тогда поведал о своих дневных мытарствах. В заключение положил на стол рапорт с резолюцией капитана второго ранга.
Все подержали бумажку в руках, все прочли резолюцию начальства, вселяющую некоторую веру в успех задуманного. Общее мнение высказал мичман Мехоношин:
— Этой бумаженции, конечно, еще далеко до турели с пулеметами. Однако и она уже кое-что.
— А что нового у вас? — спросил Максим, пряча свой рапорт в нагрудный карман кителя, где лежали комсомольский билет и удостоверение личности.
Ответил не мичман, не Одуванчик, а моторист Разуваев:
— Сегодня полностью раскидали один мотор. Работягой он у нас оказался. Со стажем: почти все моторесурсы израсходовал…
— Прошу конкретнее, — вырвалось у Максима, плохое настроение которого окончательно испортила эта новость.
— Можно и конкретнее, — согласился Разуваев и больше не добавил ни слова.
Максим не настаивал. Действительно, Зачем ему конкретно знать, что творится внутри мотора? Или он большой специалист по этой технике? Может помочь делом или советом? Если быть честным, он знает только принцип работы двигателей любой марки. Тогда, спрашивается, зачем ему конкретность? Не лучше ли, не полезнее ли для общего дела организовать действенную помощь Разуваеву: ведь поблизости не только завода приличного, но и захудалых механических мастерских нет. Значит, почти с каждой поврежденной деталью мотористам придется тащиться в город. Интересно, сколько весит, например, распределительный вал? А крышка блока цилиндров?
И он сказал:
— Не надо, Разуваев, конкретнее. В моторах я разбираюсь так же, как моя бабушка в звездном океане… Давай так договоримся: ты докладываешь мне о том, что уже отремонтировано или проверено и полностью исправно. А если возникнет необходимость в людях, не окажется на катере меня — смело обращайся к мичману. Будем считать, что соответствующий приказ он уже получил.
И по тому, как повеселели матросы, как с готовностью Мехоношин заверил, что приказ получил и понял, Максиму стало ясно: сейчас он поступил по-командирски.
Уже в каюте, когда лежал на узкой койке, подумал, что только и знает о Разуваеве: служит на флоте седьмой год и шесть из них — неизменно командиром отделения мотористов; сначала на торпедных катерах, потом на морских охотниках.
Почему за семь лет флотской службы он не достиг большего, хотя аттестуется как прекрасный специалист?
С этим вопросом и уснул. Так крепко, что за ночь ни разу даже не перевернулся с боку на бок.
А с утра снова в бега. Трое суток убил на безрезультатную беготню, фактически полностью доверив матросам и ремонт моторов, и все прочие корабельные работы.
На четвертые сутки, замкнув круг, снова приплелся в штаб Охраны водного района, надеясь уже только на чудо. И оно, это чудо, в облике однокашника по выпуску из училища Виктора Смирнова само налетело на него в коридоре штаба. Виктор, как водится, обняв и потискав Максима, с гордостью доложил, что у него все в полном порядке — уже командует торпедным катером, и лишь после этого засыпал вопросами: где застала война? Уже воевал или только готовится? В какой должности пребывает?
Это был первый по-настоящему близкий человек, первый с тех пор, как он принял бронекатер, и Максим откровенно выложил ему все, что тяжким грузом лежало на душе.
Виктор (даже не ожидал от него такого) серьезно выслушал, а потом, как показалось Максиму, начал бессмысленную игру в вопросы и ответы:
— У своего комдива был?
— С него и начал.
— У Лютого?
— Выжал из него нужную мне резолюцию.
— Резолюцию? Это же прекрасно! Ну, а что сказал начальник боепитания?
— Пообещал выполнить при первой возможности.
— А Дудко? Этот что ответил?
— Дудко? Не знаю такого.
— Вот чудак! Да это же, можно сказать, главнейшая фигура при решении подобных вопросов! Особенно в тех случаях, если есть соответствующая резолюция Лютого!.. Подожди здесь, я слетаю на разведку: на месте ли он.
— Не торопись, сначала толком скажи: кто он, твой всесильный Дудко?
— Всего-навсего скромный воентехник, работающий в отделе боепитания. Но, понимаешь, у него болезненная страсть: обязательно сделать то, что не могут все другие.
И Виктор побежал в глубину коридора, потом неожиданно вернулся, сунул в ладонь Максима какую-то круглую и плоскую железяку и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Положи в левый брючный карман и все время держи в руке.
Сказал это и хотел опять рвануться по коридору, но Максим схватил его за руку и спросил тоном, в котором слышалось раздражение:
— Может, ты все же объяснишь мне хотя бы самое главное?
— Самое главное?.. Дудко, за которым я побежал, — заядлый нумизмат, для него величайшая радость заполучить какую-нибудь старинную монету. Вот ты, чтобы закрепить с ним знакомство, и вручишь ему то, что я тебе дал. Ясно или еще вопросы имеешь?
Максим промолчал.
Воентехник Дудко — несколько узковатый в плечах и с большими залысинами, начинавшимися от висков и уходившими к затылку, — выглядел лет на сорок, хотя, как потом узнал Максим, был всего лишь на десять лет старше его. Но глаза у него были живые, со смешинками в зрачках, что сразу же понравилось.
Ему, неимоверно сгустив краски, Виктор и поведал все мытарства Максима, особо подчеркнув, что, хотя у того есть разрешение даже самого Лютого, не миновать ему, Максиму, больших неприятностей, если не установит он у себя на катере турель с пулеметами; а что не установит, это почти наверняка: самое высокое морское начальство утверждает, что в блокадном Ленинграде достать все это — свыше человеческих сил.
— Так ведь у каждого человека сила своя, другим людям неведомая, — с украинским акцентом почти пропел Дудко, плутовато глядя уже на Максима: — А ты не обидишься на меня, если у тебя на бронекатере вдруг появятся турель и пулеметы? Не просто пулеметы, а крупнокалиберные, ДШК?
Максим растерянно молчал, он не мог поверить, что самый больной вопрос может быть решен так просто, легко.
А Дудко не ждет ответа, он спрашивает, посерьезнев, строго глядя в глаза Максима:
— Слушай, а у тебя действительно есть записка от бати? Лютого нашего?
— Ты что не веришь мне? Я тебя хоть раз обманул? — с обидой влез в разговор Виктор.
— Тогда договариваемся так: послезавтра к девяти ноль-ноль ты присылаешь сюда матросов. Пусть меня спросят.
Максим радостно кивнул. И Виктор, как свидетель договоренности, своими ладонями скрепил их рукопожатие и сказал с самым невинным видом:
— К слову пришлось, но Максиму в руки случайно попала какая-то старинная монета. Ему она ни к чему, может, тебе пригодится?
Дудко молча и быстро протянул раскрытую ладонь. В нее, получив в спину основательный толчок кулаком, Максим и вложил то плоское и круглое, что раньше сунул ему Виктор. А еще через минуту, разглядев фашистскую медаль, оказавшуюся на его ладони, Дудко сначала растерянно смотрел то на нее, то на лейтенантов, потом, искренне захохотав, небрежно сунул ее в карман и сказал без возмущения или обиды:
— Облапошили! Облапошили зелененькие лейтенантики — и кого? Самого Дудко! Не учел я, черт плешивый, что вы с одной полянки ягодки!.. А слова своего обратно не беру, — и, продолжая похохатывать, убежал в глубину коридора.
— Вот и все, а ты, дурочка, боялась, — засмеялся Виктор и пояснил: — Ты ему его же медаль подсунул. Он мне ее, разыграв, всучил, а ты — ему!
