было достаточно. Никто не подловит его на обмане. Кто уследит в густом табачном дыме за "молочком из-под бешеной коровки"? Тут за своим стаканом не успеваешь присмотреть: раз-два, и — донышко. Не то что за бутылью. Текучая жидкость, холера ей в бок!
Цирковое представление "юного выпивохи" не могло продолжаться долго. Староста отстранил Колю от бутыли, резким движением привлек к себе.
— Нам еще поговорить надо.
— Буд-дем гов-ворить, — заикаясь, пьяно ответил парень.
— С чем пожаловал к нам, чурило?
Автоматически Коля ответил в рифму:
— Чурило, чурило — отправлен на мыло! — и понял по реакции хохочущих сельчан, что попал в точку: в такой словесной галиматье его спасение.
Степан Шкворень потряс его за грудки.
— Ты от партизан? Задание?
— Задание, задание зовет нас в мироздание.
Степан Шкворень растерянно посмотрел на собутыльников.
— Чего это он? Тронулся?
— Он стихотворец! Что ни слово, то в лад и в склад, — пояснил Андрюха Коренник.
— Кто доложил?
— Сходи, Лукич, в амбар. Погляди. Там он стену своими виршами разукрасил.
— Хорошие вирши?
— Дюже хорошие. Мол, в памяти людей нам, Лукич, какими были, такими оставаться навсегда.
— Правильными, значица?
— Это у людей сподобнее спросить, Лукич.
— Себя и за человека не признаешь?
— Вот пить брошу, и признаю.
— Ладно! Хватит валять дурака!
Коля почувствовал, как пальцы старосты нервно сжали его плечо.
— Что велели тебе выведать партизаны?
— Партизаны, партизаны, не вставайте утром рано, придет серенький волчок, вас укусит за бочок, — пленник понес привычную уже околесицу, примечая, что окружающие его мужики охотно включаются в новую для них игру. Кое-кто шевелил губами, отыскивая подходящую рифму. И до него доносилось: "Утром рано не трожь баяна", "На ногах стоит бычок — молодой паровичок". Незаметно умственное напряжение повернуло их от поисков рифмы, тяжелой, маятной работы, к делу легкому, приятному — к песне. И они запели, мягко и вкрадчиво, словно предались сладкой истоме:
Жизнь моя вылита,
Жизнь моя вылита.
Жить не дали, и вот тебе — старость.
Ничего не закончено.
На душе червоточина.
За Отчизну обидно —
Дуракам под управу досталась.
Мужики вытягивали давнюю, знакомую сызмальства мелодию, катая в горле округлые, тающие во рту слова.
Высокий голос жаловался с надрывом:
— Ох ты, судьба моя, судьбина!
Другой голос баритоном вторил:
— Пожалей родного сына!
Но общий, колышащийся в комнате гул давил прочие звуки, как порожистой рекой низвергался хором:
Горько, нудно, печально.
И причинно обидно.
Темень, темень кругом.
Ничего нам не видно.
Ступишь влево ногой,
Ступишь вправо.
Все одно —
Нищета и управа!
Староста все еще держал Колю за плечи, все еще дышал ему в лицо жарким перегаром, но голова его скособочилась — правое, поросшее курчавым белесым волосом ухо, задралось вверх, ловя мелодию. Со стороны казалось, что песня, точно животворная влага, вливаясь в это диковатое ухо, преображает скуластую с бродячими желваками физиономию, сглаживает в ней острые углы.
Степан Шкворень не утерпел, оттолкнул паренька и, не глядя, как он, одолеваемый спиртными градусами, опустился на пол, вплел свой гремучий, вызывающий дребезжание стекол речитатив в общий хор. Он запел, оседая на скрипящую под его телом табуретку, запел, умиротворенно закрывая глаза. И лишь изредка выскальзывали в щелку век, подпаливая короткие рыжеватые ресницы, языки зеленого огня.
Жизни больше не видно.
Подбирается старость.
За Отчизну обидно —
Дуракам под управу досталась…
Коля пытался с пола следить за происходящим. Но чувствовал, сон одолевает, и еще минута-другая — и он захрапит по несознанке, подобно подзаборному алкашу. Сопротивляясь наступающей немочи, он забрался под стол и незаметно для себя провалился в какой-то запредельный мир, где тарахтел автомобиль, слышался звук клаксона, повелительные выкрики на немецком языке, заискивающий говорок старичка-разливальщика: "Что изволите, герр начальник?"
Известно, что во сне самые невероятные события не вызывают никакого удивления, проходят буднично, будто так и должно быть. Именно так, совершенно буднично, Коля вдруг услышал голос своего отца Моисея Вербовского, который по-немецки расспрашивал, как проехать в Черную Падь, чтобы по дороге не напороться на партизан. Старичок-разливальщик, в прошлом, на Первой мировой, должно быть, побывавший в плену у немцев, охотно делился с ним своими познаниями: "Яволь, герр начальник! На прямой дороге — нихт шиссен! Езжай там — шнель, шнель! Влево не моги, там лес и капут!"
— Гут! — вновь послышался голос отца, дальше Коля ничего не помнил.
Очнулся он в полночь-заполночь.
На испачканной огуречным рассолом и квашеной капустой скатерти коптили керосиновые лампы. Они отбрасывали мохнатые тени на стены, на лобастую, не столь давно выбеленную печь, на черные окна с вкраплениями звезд и плавающей в центре жирной луной.
Веселье пребывало на спаде.
Кое-где за столом еще чокались, правда, нехотя, устало.
Кое-где раздавалось спросонья слезливое бормотание. Но старичок-разливальщик еще держался на ногах. Теперь, когда староста Степан Шкворень спал, уронив голову на руки, он верховодил в компании. По всему видать, ему полюбилась игра в рифмы, и он упражнялся в словотворчестве с Андрюхой Коренником.
Старичок-разливальщик подбрасывал слово, как в ночном подбрасывают хворост в огонь, и вспыхивали искрами рифмы. Их натужно высекал неповоротливый умом Андрюха Коренник.
— Пень.
— Пень? Здесь у меня заковыки не будет. Лень — день — плетень.
— Молодцом, Андрюха! А вот тебе для недосыпу другое словечко.
— Ну?
— Гад!
— Какой недосып, Нилыч? Мат и ад!
— Мармелад, — добавил Коля, вылезая из-под стола.
— А, откемарил уже? — повернулся на звук голоса Андрюха Коренник. Он поднялся с табуретки и нетвердой походкой направился к пареньку. Ухватил его за руку, поднатужился, поднимая с пола. — Пойдем назад. Допрос потом снимать будем. Некому — вишь, все перепились.
— Все как есть! Пить — не жить, с питьем всегда перебор получается, — подтвердил старичок-разливальщик.
— А с жизнью?
— С жизнью, наоборот, всегда недобор. Глядишь в могилу и думаешь: рано старуха с косой пожаловала, еще по пересчету годков не дожил до деревянного бушлата.
— Чего же пьете вусмерть?
— Так есть причина.
— Пить хочется?
— И оно, и другое. Сегодня у нас законная причина! Поминки!
— Да-да, Нилыч не соврет! — поспешно встрял Андрюха Коренник. — Поминки по Гавриле, братухе нашего старосты. Ровный червонец годков, как перекинулся.
— Больной был?
— Какой больной? Подковы гнул!
— По старости?
— По старости не перекидываются, — обиженно процедил старичок-разливальщик. — По старости проставляются. А Гаврила именно — слово в слово! — взял и перекинулся. Расстреляли его у плетня, вот он и перекинулся на ту сторону. За что
