за спину, толкнул его в спину своим ППШ.
— Пошел!
Они вышли на тропинку, по которой до перестрелки пробирались на батарею, и медленно двинулись вперед.
Володя вел пленного, а позади, посмеиваясь, вышагивал старшина Ханыков. Навстречу все чаще попадались русские солдаты. Видя такую забавную картину, они кособочили рты в ухмылке. Володя не видел себя со стороны. Наверное, поэтому оставался серьезным. "И действительно, что тут такого смешного? — думал он. — Ничего смешного не вижу. Да и немцу уже не до смеха, отвоевался, холера ему в бок!"
6
Раннее солнце выкрасило деревню в необычные цвета. Мельница, стоящая особняком, дымилась в фиолетовом пламени. Дома — в розовом. По окнам гуляли красные сполохи рассвета. Из приусадебных участков выглядывали желтоголовые подсолнухи, смотрели в сторону взгорья, где затаились в кустарнике Коля и Гриша.
Убедившись, что кругом спокойно, они припрятали в шиповнике оружие и спустились в Гиляево — на манящий аромат налитых тяжестью яблок.
— Слазим? — шепнул Гриша.
— Поймают.
— Брось чепуху молоть! Спят еще, как сурки.
Коля сглотнул слюну. Неожиданно он поймал себя на том, что ему очень хочется спелого яблочка, даже не столько яблочка, сколько того, теперь уже позабытого чувства азарта, с каким лезешь в чужой сад: в поджилках дрожь, в сердце лихость.
— Так что, лезем? — вкрадчиво спросил Гриша.
— На обратном пути, — нерешительно ответил Коля.
— На обратном пути поздно будет. Проснутся…
— Черт с тобой! Только давай по-быстрому!
Коля на какое-то мгновение утратил чувство реальности. Гриша утратил его еще раньше. Ребята перебрались через плетень и тишком двинулись к раскидистой яблоне.
И ведать не ведали они, что Сам Владелец Сада не кто-нибудь, а местный староста Степан Шкворень, ухватистый, мощный мужик, наделенный редкой даже на селе смекалкой и изворотливостью ума.
Сам Владелец Сада, заприметив их из-за прикрытых ставень, дал себе зарок: не трогать озорников за одно-два яблока и жестоко наказать, если позарятся на большее. Лакомиться, считал он, никому не зазорно, но воровать…
— Бежим! — пронзительно выкрикнул Коля, когда Степан Шкворень выскочил на крыльцо с увесистым поленом в руке.
Взмах — и деревянная кувалда, мелькнув в воздухе, обрушилась на Гришу. Он, рванувшийся было к плетню, резко остановился. Нерешительно, точно примеряясь к боли, шагнул вперед, потерял равновесие, ухватился за низко нависшую ветвь и бочком завалился на землю.
Коля бросился к нему. Но, не успев взвалить друга на спину, почувствовал, что ворот его рубашки попал в капкан жестких пальцев.
Разодранная рубашка оголила его тело, и Коля внезапно осознал, что Владелец Сада, остывая от вспышки, вглядывается в его плечо, натертое ремнем автомата.
— Ага! Да ты не простая певчая птичка… — догадался Степан.
Он провел мосластым пальцем по Колиному плечу, вдоль проступающей сквозь слой загара свежей натер-тости с характерными пупырышками по краям. — Из лесу, вестимо?
— Отец, слышишь, рубит, а я отвожу, — некрасовская строчка вырвалась машинально, словно он вновь держал экзамен по русской литературе за четвертый класс.
— Как бы тебя самого не пришлось отвезти в комендатуру. Знаешь такое немецкое слово — "файр"?
— Огонь.
— Один раз скажут — "файр", один раз стрельнут, и ваших нет. А ну, пойдем, чурило, хватит тут чухаться!
7
Мы где-то там, у линии победы.
Но где она, узнать не суждено.
Для нас последним будет это лето,
Зачеркнутое вековечным сном.
Воскликнет — "файр!" — шарфюрер из гестапо.
Конвойный взвод прикроет левый глаз.
И смерть начнет за сердце лапать,
Свинцовым пальцем тыкать в нас.
И мы умрем… В небытие могилы
Не брать Берлина нам, не строить города.
А в памяти людей — какими были,
Такими оставаться навсегда…
— Коль! Чего ты колдуешь?
Гриша ворохнулся на соломенной подстилке и неловко приподнял голову. Невидящими глазами он смотрел на товарища по несчастью, царапающего что-то гвоздем на стене.
Видя, что Гриша вышел из шокового состояния, Коля бросился к нему, не дописав до конца свое поэтическое завещание. Но когда оказался рядом, понял, что опоздал, тот опять впал в беспамятство.
— Доигрались… — безадресно сказал Коля. А минуту спустя поймал себя на том, что взгляд его остановился на стене амбара с выцарапанным стихотворением. И ему представилось, как после войны какой-нибудь учитель истории приведет сюда школьников, расставит их полукружьем у стихотворной надписи и начнет повествование о былом, расскажет о трагической судьбе неизвестного поэта, сложившего здесь голову. "Имя его неизвестно, а стихи остались! — скажет учитель и твердо добавит: — Время не властно над творениями человеческого гения!"
— Эх! — вздохнул Коля.
Серое лицо Гриши, схваченное у скул алыми пятнами, перекосила гримаса боли.
— Чего ты?
— А-а, — махнул Коля рукой.
— Чем бабахнул меня этот гад? — спросил Гриша.
— Поленом.
— И что?
— Жив пока…
— А за что он меня так?
— За яблоки.
— Какие яблоки?
— Не помнишь?
— Да нет! Помню, крикнул: "Бежим!" Это помню. А почему крикнул — вылетело из головы.
— Тогда помолчи. Тебе вредно налегать на язык.
— Откуда знаешь. Ты врач?
— Я брат своей двоюродной сестры Клавки. У нее тоже было сотрясение мозга. И тоже с провалами в памяти.
— И что?
— А то! Врач запретил ей много болтать.
Лязгнул замок. Амбарная дверь заскрипела. В метровую щель ступил местный полицейский в выцветшем пиджаке, с повязкой на рукаве, с карабином на плече, прозвище — Андрюха Коренник.
— Эй ты, байстрюк! — окликнул Колю.
— Чего тебе?
— Собирайся. Допрос сымать будем.
— А, может быть, штаны? — поддел его Коля.
— Нам твоя задница без интересу. А вот для порки она дюже пригодная, — беззлобно пробурчал Андрюха Коренник. Был он коренаст, широк в плечах и бедрах, и всей своей фигурой напоминал вставшего на задние лапы бульдога. — Пойдем!
Гриша беспокойно заворочался.
— Ты куда?
— На кудыкину гору, — ответил Коля и скосил глаза на полицейского, удивленный тем, что тот подошел к испещренной буковками стене и сучил тубами, водя пальцем по строкам.
— Грамотный! — уважительно сказал Андрюха Коренник. — Наш старшой дюже грамотных любит.
— Зачем же поленом бросаться?
— А как вас устремишь иначе? Пойдем к нему.
— За извинением?
— Пойдем!
Коля упрямо поводил шеей и лопатками, сопротивляясь властным толчкам в спину. Но сопротивлялся недолго, просто из духа противоречия и неприятия физического давления. Стоило выйти из амбара на воздух, под косые лучи заходящего солнца, как он зашагал свободно и споро, старясь не думать о конвоире.
Полицейский шел метрах в трех позади него. Карабин держал наперевес, как и полагается, когда препровождаешь преступника из тюрьмы к следователю. Но о преступнике думал меньше всего. Куда
