Напишешь?
— Война! Музы замолкают, когда говорят пушки.
— Э! Не ерунди! Мне не музы нужны, а стихи.
— Подари ей цветы.
— Что ты понимаешь? Цветы под ногами растут. А стихи…
— Ладно, будут тебе стихи. Только… Только под стать твоему характеру.
— С придурью?
— С придурью…
И стихи появились в "Боевом листке".
Никитка — парень из деревни.
Он — конюх, хлебороб, печник.
Характер у него не вредный.
Он драться, право, не привык.
Война! Она столкнула рати.
А он, Никитка, в дни войны
Лежал пластом, лежал в кровати —
Ильюше Муромцу сродни.
Забыты раны. И с перины
Никитка встал на вражью рать.
И начал — богатырь былинный! —
Врагов в могилу загонять.
Он бился, коль его взбесили,
Среди лесов, среди полей.
Спасал он честь родной России,
Великой матери своей.
Он дрался яро, дрался с пылом —
Живой, хотя сто раз убит.
И сердце, как от века было,
Никитке заменяло щит.
России дивные просторы
Всегда прельщали жадный глаз.
И наступали вражьи своры.
И покорить стремились нас.
Шли на рысях — легко и лихо.
Казалось, нет врагов страшней.
Но порождало вражье иго
Не страх слепой — богатырей!
Они до неба вырастали,
Уничтожали смертью смерть.
И погибали вражьи стаи.
Так было, есть и будет впредь!
2
Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный заменить арестованного в Славянске, на собственной квартире, капитана Вербовского, нервно ходил по комнате, взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.
Володя Гарновский с виноватым видом следил за командиром. Он ощущал в коленках мелкую дрожь, как в былые времена, когда ему перепадало от отчима. И чувствовал себя напроказничавшим ребенком, хотя ничего непотребного не натворил.
— Надо ехать, а ты упрямишься, — недовольно говорил капитан Захаров. — Подумай — суворовское! Офицером станешь.
— Сначала война! — буркнул Володя.
— Мы и без тебя кончим войну!
— Со мною быстрее!
— Он еще шутит, — проворчал капитан Захаров, подпалил зажигалкой папиросу и испытующе уставился на парнишку. — А мне не до шуток.
— Война, — Володя попробовал попасть в тон.
— Да, не война, сынок, а Особый отдел! Наведывался тут особист, все о тебе выспрашивал.
— Из-за Бориса Симоновича?
— Из-за него. Что он говорил, какие указания давал тебе?
— А ничего он мне не говорил!
— Это я и сказал особисту.
— Поверил?
— Он из моих старых знакомцев. Вместе из окружения выходили в сорок первом.
— Понятно.
— Сделал вид, что поверил. И ты поверь, он сам порекомендовал отправить тебя в суворовское, от греха подальше. А то вместо него пришлют другого, и начнет копать…
— Товарищ капитан! На войне как на войне! Иди знай, доживешь ли до другого. А там, в суворовском, заполняй анкету: папа, мама, под чьим началом служил? И… сами понимаете…
— Может, ты и прав. Иногда лучше пересидеть под бомбами.
— Разрешите идти?
— Подожди! Никому ни слова о нашем разговоре.
— Не маленький.
— Оно и видно, старше своих лет стал, поди, — капитан Захаров загасил папиросу в пепельнице и потянулся к пачке "Беломорканала" за следующей. Но ухватиться пришлось за трубку полевого телефона — зуммер прожужжал совсем некстати.
— Слушаю!
Внезапно голос капитана приобрел какое-то новое звучание. Как показалось Володе, в какой-то степени радостное.
"Чему радоваться? Одних убили, других неизвестно за что — в тюрьму".
— Кто это был? — спросил, когда капитан Захаров положил трубку на рычаг.
— Комполка. Выезжает к нам для вручения наград. Приказал подготовиться к этому событию. Вот так оно, Володя, в жизни выходит… Иди, приводи себя в порядок.
— Что? И мне?
— И тебе.
— А что именно?
— На построении узнаешь.
— Но, товарищ капитан, голубчик! Что вам стоит? Скажите!
— Ладно уж… Медаль "За отвагу". Но молчок до построения.
— Слово!
— И еще… Об этом вообще никому! Это тебе как бы последний привет от Бориса Симоновича. Представлен к награде им, после того ночного рейда. Помнишь?
— Как не помнить? Но ведь…
— Арестовывает одно ведомство, награждает другое. Так и живем, как можем.
3
В штабной землянке Анатолий Петрович допрашивал полицая. Что конкретно выпытывал у него командир, Коля так и не узнал, ибо, когда вошел, допрос, по сути, был уже завершен. Теперь дело оставалось за приговором. И он последовал незамедлительно.
— Расстрелять!
Полицейский, выслушав приговор, криво усмехнулся.
— Ничего у вас не получится! — выпалил, понимая, что терять нечего.
— Ну?
— Цыганка мне нагадала: от пули я не умру.
— Повесить!
И опять полицейский усмешкой скривил рот.
— Цыганка мне нагадала сто лет жизни.
— Ах, вот оно что! — Анатолий Петрович с грохотом опустил кулак на стол. — Сто лет жизни ему, под расписку… А ты спрашивал у Алеся Гарного, сколько лет жизни ему нагадали? В нем жизни было заложено лет на сто с гаком. А ты? Ты его к стенке!
— Не самочинно. По приказу.
— И тебя… по приказу… Увести!
Еще не остыв от недавней вспышки, угрюмый, с глубокими тенями под глазами, Анатолий Петрович вбирал раздувшимися ноздрями воздух, словно не выпарился еще из землянки дух полицая, уведенного конвоиром. Наконец, будто только сейчас заметив Колю, сказал ему:
— Слушай, парень. Полицай показал: наша дислокация раскрыта, готовится карательная операция. Мы покидаем базу. Переходим в Черную Падь. Твоя задача: сообщить об этом Сцепщику. А его: встретить в условленном месте — он знает где — самолет с посланцами Большой земли, и препроводить их к нам. Понятно?
— Кто прилетает?
— Так тебе и доложили. Сцепщику скажешь: большие сошки! Из центрального штаба партизанского движения. Представители разведуправления. По депеше из Москвы — полковник Мазурков и радистка Маша. Так к ним и обращаться, и никаких лишних вопросов.
— Что-то нам предстоит?
— Я же сказал: никаких лишних вопросов.
— Можно идти?
— Валяй. Возьми с собой Гришу для подстраховки, и — вперед!
4
Игнатий Павлович Мищенко — седая борода, домотканая рубаха до колен, перевязанная веревкой в талии, круглые очки на носу — не спрашивал у связников пароль. Их — Колю и Гришу — он хорошо знал в лицо, как и они его, проходящего под кличкой "Сцепщик" в секретных донесениях партизанского отряда, направляемых в Центр.
Он провел ребят из сеней в
