горницу. Без лишних слов поставил на стол самовар с величественными медалями на медных боках. Угостил липовым медом: "Черпайте ложкой, мало не покажется", — призвал к порядку семилетнего внука Афоньку: "За что ты безответную кошку забидел? Зачем прищемил ей хвост в дверях, изверг?" И как бы между делом, за кружкой заварного кипятка, выслушал посланцев Анатолия Петровича, будто все для него равнозначно в происходящем: и визит партизанских разведчиков, и проказы Афоньки, и жалобное мяуканье кошки.
Со стороны поведение Сцепщика, прозванного так из-за работы на железнодорожной станции, могло показаться несколько странным. Но Коля с Гришей были его частыми гостями, а не сторонними наблюдателями. Они достаточно плотно изучили характер Игнатия Павловича и понимали, что он просто-напросто ко всему, что происходило в его доме либо вокруг него, относился уважительно и серьезно. Для него не существовало разделения по категориям масштабности на глобальное и незначительное, все было важным. Из-за этого, когда что-то шло наперекосяк — не по правилам, он впадал в угрюмое состояние и становился нелюдим. Но это случалось редко. Поскольку он, согласно собственному выражению, "прожил все свои годы по совести". А совесть ему попалась устойчивая, без послаблений и тяги к соблазнам.
— Встретим летунов ваших чин чинарем и сведем в Черную Падь, так и передайте Петровичу, — говорил он, отхлебывая чай.
— Передадим, — сказал Коля.
— Но и для вас есть дело по части душевного благополучия.
— Какое еще дело? — недовольно проворчал Гриша.
— А вот какое! На обратном пути, когда под утречко выберетесь от меня, заверните к нашим соседям.
— В Гиляево?
— Куда же иначе? Там у Егора Сердюкова документы наших сбитых летчиков хранятся. Почитай, записали их в Москве "пропавшими без вести", жинкам и деткам не дают продаттестат, пухнут они с голоду. А тут — документы, и можно похоронку вытребовать "смертью храбрых", и продаттестат схарчить за милую душу. Заглянете?
— Заглянем, — сказал Коля.
— Добре, хлопцы. Чужие жинки вам свечку в церкви поставят.
— Зачем нам свечки? — удивился Гриша.
— Вам они ни к чему. А вот жинкам чужим… Подумайте, сколько лет жизни вы можете сохранить их детям, если они получат продаттестат?
— Я в математике не силен, — пошутил Гриша.
— А здесь никакой силы научной не нужно, — задумчиво ответил Игнатий Павлович. — Вот прикиньте… В моей семье деды жили по девяносто лет. А все мои племяши на Херсонщине, дети младшего брата… все они в тридцать втором от голода… все они при полном недостатке возраста померли… Ну, будем загибать пальцы? На каждый палец положим хотя бы лет по семьдесят недостающих. Итог? В итоге мои племяши не дожили по кругу ровно триста пятьдесят лет. Вот такая математика. А ты говоришь "не силен".
— Ничего я не говорю, — буркнул Гриша.
— А ты? — Игнатий Павлович обратился к Коле.
— И я.
— Ну что ж — помолчим, помянем… Пусть земля им будет пухом…
5
Жаркое солнце слепило глаза. Душный полдень навевал думы о близком отдыхе. Истомленные солдаты возвращались с НП на батарею. Впереди, тяжело ступая, шел старшина Ханыков, за ним, положив руки на автомат, Володя Гарновский.
— А здорово ты отбрил пехтуру! — не унимался старшина Ханыков. — Так ему и надо, пешодралу! Пусть знает наших!
— Я бы смолчал… — Володя был близок к раскаянию, расценивая свою мальчишескую выходку совершенно в ином ключе, нежели старшина. — Но он задел меня за живое. "Малец, — говорит, — как пройти в хозяйство Свиридова?" Понимаешь, "малец". Какой я ему "малец", когда выше его по званию?
— Ефрейтор — это не просто звание, это первый шажок на пути в генералы, — заметил Ханыков.
Ефрейтор… Володю недавно повысили в звании. Красная ленточка на погоне еще не успела выгореть. И каждый раз, когда он натягивал гимнастерку, будто подмигивала ему. И не беда, что над ним иногда под-труднивали кореша из комендантского взвода, называя еврейтором. И не беда, что иногда посмеивались: мол, ефрейтор — это недоделанный сержант или переделанный солдат. Новообретенному званию, что там скрывать, он был рад и потому готов был одернуть кого угодно из тех домотканых мужиков, кто видел в нем по-прежнему всего лишь пацана, облаченного, словно для маскарада, в военную форму.
— Вот я ему и врезал: "Не малец, а товарищ ефрейтор! — сказал Володя, продолжая вспоминать о недавнем инциденте. — Пора бы усвоить форму обращения к старшим по званию!" У него глаза из орбит, а рука сама собой к пилотке. Умора, и все тут!
— Представляю, — басисто расхохотался Ханыков и сквозь смех выдавил: — Правильно отбрил пехтуру! По-божески, если разуметь, что артиллерия — бог войны.
Ему, кадровому военному, было хорошо знакомо давнее соперничество между родами войск, берущее начало еще с петровских времен.
Внезапно устоявшуюся тишину разорвали короткие автоматные очереди. Мгновенно Володя оказался на земле, подполз к старшине Ханыкову. Они осмотрелись. Где-то впереди, в зарослях кукурузы, притаился враг.
Но где?
— Подняться не позволит, гаденыш! Это как пить дать! — сказал Ханыков.
— А что, если обойти его? — предложил Володя. — Я ужом проползу, не заметит. А ты отвлекай. Дай ему огонька прикурить.
— Действуй, парень.
О местонахождении засады можно было догадаться только по говору "шмайсера". Он бьет куда звонче, чем ППШ.
Автомат в руках старшины, срезая стебли кукурузы, ударил на звуки выстрелов. Володя ловко втянулся в заросли и, забирая вправо, осторожно пополз. Волосы выбились из-под пилотки, пот резал глаза. Когда перестрелка умолкала, он, затаясь, лежал ничком, догадывался, что в эти недолгие мгновения передышки и фашист прислушивается к тишине. Стоит шелохнуться — пиши пропало. Но повезло, себя не выдал и почти вплотную подобрался к гитлеровцу. Вот он, весь из себя еще живой-живехонький. Короткие, широкие в голенищах сапоги. Мышиного цвета форма, на погонах окантовка. Унтер-офицер.
Немец лежал на боку и деловито менял рожок "шмайсера". В его движениях, расчетливых и точных, не проглядывало ни нервозной поспешности, ни испуга. Чувствовалось, это матерый волк, полный внутренней уверенности в своих силах — "за дешево" продать свою жизнь он не намерен.
И тут Володя, готовый нажать на спусковой крючок, неожиданно для себя самого повелительно выкрикнул:
— Хенде хох! Гитлер капут!
Немец инстинктивно обернулся. Уставился на зрачок автоматного дула, непонимающе, но зло. Перед ним стоял мальчишка, росточком ему по грудь, и это туго доходило до сознания.
— Киндер! Майн гот, киндер! — бормотал унтер-офицер, ошарашенно поводя головой. Он потянулся к поясу за гранатой. Но тут набежал старшина Ханыков и увесистым кулаком пояснил фашисту: дальнейшее сопротивление бесполезно.
— Руки вверх! — сказал старшина, употребив для быстрейшего усвоения его требований несколько непечатных выражений.
Немец не перечил. Поднял руки. А Володя, закинув трофейное оружие
