Об авиации я знал довольно мало, самолетов почти не видел, близко от них не стоял. О гибели летчиков, как они горят, разбиваются, в газетах читал. Знал фамилии летчиков, погибших в первый год войны: Гастелло, Талалихин. Представлял себе их страшную смерть и содрогался. Однако на вопрос майора ответил:
— Идет война, и я обязан быть там, где принесу больше пользы. Если считаете, что нужен авиации, что ж, буду летчиком!
Мой ответ, видимо, понравился майору. Он сказал:
— Хорошо. Запишем вас в авиационное училище.
Я взял под козырек и вышел.
Офицеры, уже побывавшие у майора, сгрудившись, шумно обсуждали открывавшиеся перед ними перспективы, рассказывали, кто в каком роде войск изъявил желание быть. Одни выбрали артиллерию, другие — пехоту, третьи — танковые войска. Я же как бы между прочим обронил:
— А мне предложили авиацию. Тоже, по-моему, неплохо. Летать буду!
И бросил взгляд в небо. А там кружил бомбардировщик. Снизу он казался маленьким, но гул мотора наполнял всю округу. Я невольно не сводил с самолета глаз. И вдруг подумал: «Это с такой-то высоты в случае чего придется падать?..» Мне сделалось не по себе. Черт меня попутал, не надо было соглашаться на авиацию. И тут еще нас стали строить по родам войск. Первым выкрикнули будущих летчиков, нас оказалось всего 18 человек. Артиллеристов — более 300 человек. В пехоту и танковые войска записались поровну, около 100. Смотрю на своих будущих коллег-авиаторов. Никто не вешает носа, все веселы, шутят, смеются, рассуждают о типах самолетов, их конструкторах. Глядя на них, и я воспрянул духом, убедил себя, что правильно сделал, согласившись учиться на летчика.
Но, как вскоре оказалось, беседа с майором была лишь предварительной. Нас вызвали снова, и мне сказали: «Мы решили направить вас учиться в танковое училище. Есть два города — Ташкент и Ульяновск, куда желаете ехать?» Я быстро прикинул: «Ташкент? Средняя Азия. Жарко...» «В Ульяновск», — сказал я.
И вот опять дорога. Едем поездом. Позади остались Москва. Рязань, Рузаевка. В вагоне тесно, душно. На нас, в наших зеленых гимнастерках с погонами, смотрят с любопытством. Все это для гражданских пассажиров непривычно. Погоны, слова «офицер», «солдат». Совсем недавно все было по-иному. А войска готовились к новым сражениям. После Сталинграда наступил перелом, мы уже не отступаем, а наступаем, гоним немцев с захваченной ими территории. И все гражданские в вагоне смотрят на нас с благоговением. Охотно с нами разговаривают, расспрашивают о боях, в которых мы участвовали.
В Ульяновске нас направили во 2-е танковое училище. Изучаем средний танк. По окончании нас должны аттестовать командирами танковых рот. Учиться предстоит ровно год: только к лету будущего года мы снова отправимся на фронт. Во время войны быть в тылу целый год... Для многих, и для меня в том числе, это показалось неслыханным подарком судьбы. За год, пока мы учимся, и война, глядишь, кончится.
Должен сказать, не все радовались такой перспективе. Был в нашей роте офицер, — он хорошо мне запомнился: высокий, сухой, по фамилии Овчинников. Так вот, он был самым нетерпеливым и часто с гневом говорил: «Это целый год будем околачиваться в тылу. На фронт надо! На фронт!» Многие уезжали в действующую армию, нас же, бывших политработников, пока придерживали. Уехал воевать лейтенант Карыга. В училище он был командиром роты и, по-видимому, не первый год. Здоровый, молодой такой лейтенант-танкист. Третий год шла война, а он и немца еще не видел. И вот написал рапорт и уехал. Отпустили его с трудом: он был неплохим командиром, начальник училища не хотел с ним расставаться.
Нам предстояло учиться долго. И все мы были настроены на то, что если уж ехать на фронт, то ехать по-настоящему подготовленными. Однако судьба распорядилась иначе.
В начале декабря из Москвы приехал полковник. Нас тут же выстроили. Полковник держал речь:
— Война, — говорил он. — Люди на фронте нужны. И вот мы решили из вашего училища откомандировать небольшую группу офицеров на ускоренные курсы. Чтобы они к весне могли выехать на фронт. Отбираем желающих, остальные будут учиться, как планировалось, до лета будущего года.
И потянулись офицерики на собеседование к полковнику. Вызывали по списку. Наступила моя очередь, и когда полковник спросил спокойным тоном: «Как вы, товарищ старший лейтенант, желаете поехать на ускоренные курсы?», я думал недолго. Конечно, в тылу куда как лучше, чем на фронте. Но война идет, люди гибнут. А чем я лучше их? «Желаю, товарищ полковник», — ответил я.
Так совершенно неожиданно пришлось расстаться с Ульяновском. А город мне понравился. Крутой берег Волги. Венец, как называют здесь набережную, я часто посещал. Завораживали красивейшие заволжские дали. В Ульяновске много культурных и исторических памятников: памятник историку и писателю Н.М. Карамзину, музей И.А. Гончарова. Собирался сходить в драмтеатр, заказал уже билет: шел спектакль «Олеко Дундич». Однако увидеть этот спектакль мне так и не удалось. Отобранную для ускоренных курсов группу офицеров увезли в Долматово, небольшой городок Зауралья.
* * *Перед тем как нас отправить, начальство, конечно, обратилось к отъезжающим с напутственными речами. Нас построили в зале казармы. И тут кто-то заметил, что среди отъезжающих нет Овчинникова, того самого, который громче всех негодовал, что мы не на передовой, не с солдатами в окопах, а тут, в глубоком тылу. Уж кто-кто, а он-то должен с нами ехать. Увы! Горлопан предпочел остаться в тылу, ехать на ускоренные курсы отказался. Негодованию нашему не было предела. И попадись он нам на глаза, мы высказали бы все, что о нем думаем. Лицемеров и трусов в армии не любят. Овчинников это знал и постарался понадежней спрятаться. Так мы и уехали, не сказав ему ни слова.
Итак, опять дорога. В вагоне теснота, все полки заняты. Я с трудом нашел местечко, где можно было сесть. О том, чтобы лечь, заснуть, и мечтать было нечего. Но я все равно был рад, что еду. Товарищи мои разбрелись по всему составу, никого из своих не вижу. После узнал, что в соседнем купе едет Бирюков. Он залез на самую верхнюю, багажную полку, растянулся на ней, боясь спуститься вниз, чтобы кто-то другой не занял его место.
Три дня пути показались мне бесконечными. Душно, тесно, грязь, вонь. Спал сидя, облокотясь на плечо соседа. Благо что сосед, старичок, оказался терпеливым и покладистым. Сидел часами, не вставая с места. Радовало меня и то, что он оказался некурящим: табачного дыма я до сих пор не выношу. Кстати, в нашем вагоне, похоже, и другие оказались некурящими: за всю дорогу до самого Долматова никто и папиросы не искурил.
В Долматово приехали ночью. Перед входом в вокзал едва теплился один-единственный фонарь; мы все устремились на него. Скоро вся наша группа собралась. Шумно, весело. Рассказываем, кто как ехал. Старший группы при проверке двоих недосчитался. Беспокоится, нервничает. Бирюков его успокоил. «Эти два товарища, — сказал он, — еще в Ульяновске договорились по пути в Долматово заехать домой, повидаться с родными». Старший выругался, дал команду строиться. Дежуривший по вокзалу военный рассказал, как пройти к училищу, и мы отправились.
Танковое училище располагалось в бывшем монастыре. Крепостные стены его сразу напомнили мне наш Горьковский кремль: толстые, с башнями, вероятно, и ворота когда-то были железные. Сейчас их уже не было. Главный храм монастыря был обезглавлен и превращен в клуб. Монашеские кельи и подсобные помещения переоборудованы в классные комнаты училища.
После Ульяновска «монастырская» жизнь показалась мне диковатой, скучной. Впрочем, скучать особенно было некогда. Мы приехали всего на какие-то 3–4 месяца: свободного времени практически не было: от подъема до отбоя — в учебных классах. Готовили из нас командиров батарей самоходных пушек. Самоходная установка СУ-76 — новое, появившееся совсем недавно орудие. В бою оно в первых рядах. Сопровождает пехоту. Броня слабенькая. Верх открытый. Экипаж — четыре человека: командир установки (офицер), наводчик, механик-водитель и заряжающий. В батарее пять таких установок.
Итак, после окончания училища я получу батарею. В моем подчинении будет 20 человек. К ним присоединятся еще помощник по технической части, санитар и старшина. Осознав все это, я почувствовал себя счастливым. Артиллерия — не пехота: в ней все легче, проще, а главное, безопаснее. У пехотинца нет никакой защиты, а тут как-никак броня. Ни одна пуля, ни один осколок снаряда, какой бы он ни был, самоходчикам не страшен: броня всегда их защитит. Как бывший пехотинец я радовался еще и тому, что пешком мне больше не ходить, не глотать дорожную пыль, не набивать на ногах мозоли, не таскать на себе винтовку и вещмешок... Самоходчик по сравнению с пехотинцем — баловень судьбы. Самоходка — машина быстроходная: по скорости она не уступает легковой автомашине. И проходимость у нее отличная: она пройдет по любой грязи, по болоту. Ее ничто не остановит: ни крутая гора, ни овраг, ни лес, она все преодолеет, везде пройдет. Не даст убежать она и противнику, настигнет его своими гусеницами.
