— Именно… — кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. — По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… — дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. — Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… — снова усомнился дед. — В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… — дед хмыкнул. — Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего — столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме — по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…
Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:
— Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…
— И о чем же, интересно, общались? — неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности — до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.
— Так уж год семнадцатый шел… — покосившись на него, проворчал дед Михась. — Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» — друг, значит по-ихнему, товарищ, — пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. — «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» — орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…
Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.
— А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.
Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона — зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.
— Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? — продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. — Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»
Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… — дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. — И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…
Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.
— Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… — добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». — В знак благодарности, значит.
— Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», — хохотнул Арсений. — Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…
— Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… — проворчал дед Михась. — Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, — великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» — торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.
— Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? — раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.
Пригнувшись на пороге, в узкий, как щель-укрытие, вход в «хату» ввалилась плотно сбитая фигура командира.
— Мы ж тут вроде как за советскую власть воюем, а? — задернув за собой брезентовый полог «двери» и туго скрипнув кожей портупеи, в три ремня, Беседин оправил под деревенской кацавейкой форменную рыжеватую гимнастерку.
— А я на примере опыта прошлой… Империалистической… — подчеркнул, не глядя в сторону Яшки, но именно для него, дед Михась, — …войны обучаю молодежь, с какого рода характера и натурой противника они имеют дело. Ибо немец, он никак тебе не румын и не наш полицай и уж тем более не татарин… — дед поднял узловатый палец, в просвеченный холодным осенним солнцем, хвойный потолок и важно сообщил: — Совсем другой коленкор!
— Ну-ну… — Огладив коротко стриженную каштановую бородку, Фёдор Фёдорович присел на край скамьи возле стола, одобрительно глянул на занятие Сашки, изучавшего малознакомые стальные кишки «вальтера», и с улыбкой повернулся к деду. — Скажи какой? Поучи. Ты у нас германца, я знаю, с 14-го года ради батюшки-царя бивал и в 18-м, я так понимаю, для своего удовольствия… Партизанил у нас дед Михась в родной своей Белоруссии и после Брестского мира, — пояснил Беседин молодым разведчикам.
— Прежде всего, германец… — горделиво приосанился дед Михась, будто ему на грудь наконец-таки «Георгия» повесили для полноты «кавалера», которого он из-за революции так и не дождался. — Германец — он, скажу я вам, вояка справный, от рождения к регулярной службе приспособленный и привычный, а не бандит какой, что за оружье схватился по злобе только или выгоды ради, а сам порядку воинскому нисколько не приученный. Как тот же татарин, что спокон веку, от дедов-прадедов, разбойничать только горазд, а выведи его в чистое поле, чтобы не воровским налетом, а с «Урой!» в атаку идти, — попятится, поди, ал и вообще драпанет.
— Это мы, дед Михась, и без тебя знаем… — нарочито басовито произнес Тимка — пятнадцатилетний «ветеран» отряда.
«Ветеран», поскольку две зимы в лесу перезимовал и теперь на третью зашел — а почему срок партизанской службы «зимами» мерялся, многие знали уже не по слухам…
— Ты вот сначала про егеря в карауле завёл и клозет по регламенту, — напомнил Тимка, потирая озябшие руки у открытой заслонки буржуйки. — Так чего там?
Дед вопросительно посмотрел на командира.
— Заканчивай, коли начал, — благосклонно кивнул тот. — Только не пережевывай по три раза, как макуху, мне ещё донесение в штаб бригады составлять. Коротко.
— Есть коротко… — приложился дед Михась горсточкой к видавшей виды ушанке с облезлой «свиной» кожей обшивки. — Ежели коротко: в тот день, когда Стёпка наш в караул пошёл, немцы, что супротив нас в окопах квартировали, принимали у себя какого-то штабного. Важную птицу, скажу я вам. До того важную, генерала не меньше, что германец ему специально клозет соорудил из фанеры, чтобы, значит, генералу до ветру не в бурьяны бегать, где и без него за полгода сидения сухого места не осталось, а культурно. Но не учёл германец, что с высотки, где Стёпка залёг, заведение это богоугодное точно как на ладони лежало. А может, подумали, что далеко, аж за вторым эшелоном — не прицелишься, да и для винтовки — самый излет пули, равно что желудями кидаться, никакого убийственного толку… — для иллюстрации дед Михась взял с газеты, на которой Саша увлеченно разбирал «вальтер», короткий пистолетный патрон и, перегнувшись через стол, постучал круглой пулей по Сашкиному лбу.
— Чего?! — всполошился тот.
Разведчики ответили ему из сумерек «хаты» анонимными смешками.
— Вот и я про то же… — развел дед Михась руками. — Ничего…
— Давай дальше, дядя Михась, — улыбнулся и Беседин.
— А дальше такое дело. Стёпка наш, егерь, глазастый был — никакого «Цейса» не надо. Усмотрел он, когда генерал ихний, в сопровождении унтера справлять нужду отправился… Унтер, значит, возле клозета во фрунт, а генерал, понятное дело, за дверью вприсядку. И только тот генерал, так сказать, оправился с Божьей помощью, из дверей сунулся… — Дед Михась, заговорщицки подмигнул Гошке. — Степан пулей поверх его головы в двери — тюк! Только щепка полетела. Генерал — Господи Иисусе! — мало в толчок не провалился.
«Хата» взорвалась хохотом.
— И снова… «оправился»! — задыхаясь смехом, выкрикнул кто-то из дальнего угла.
— И просидел так, болезный, скажу я вам, не менее часу… — заключил дед Михась. — Встал. Тюк! Сел… — Аж пока Стёпку с ничейной высотки немцы миномётом не согнали…
— Спасибо, дядя Михась, — утирая костяшкой пальца смешливые слёзы, сказал Беседин, когда они вышли из «хаты» под оживленный шум разведчиков.
— За что же это? — удивился старик, подбирая у входа в блиндаж узловатую ореховую палку, служившую ему тростью.
