Почему Дроздов так поступал? Только ли из чрезмерной любви к уставам или из желания прослыть строгим, требовательным командиром? По-моему, нет.
Уже окончив училище и попав на фронт, я вспоминал Дроздова и все более утверждался в мысли: он любил унижать людей, подавлять в них человеческое — так, чтобы чувствовал каждый: он всего лишь механический исполнитель и должен, не задумываясь, делать то, что ему скажут…
Помню, как мы шли из бани. Дроздов завернул взвод назад. И мы шлепали, увязая в жидкой, булькающей грязи.
Но досаждал нам Дроздов не только дисциплинарными придирками. Он изматывал нас на занятиях во дворе и в поле, постоянно повторяя при этом: «Тяжело в учении — легко в бою». И он придумывал, чтобы нам было как можно тяжелее…
В артиллерии Дроздов отнюдь не мастак. Как он попал в нашу бригаду? Может, понравился кому-то бравым видом, точностью и аккуратностью. А может быть, в армейском отделе кадров решили: «Ну что ж, раз офицер не один год командовал в училище батареей, то чем же ему командовать на фронте? Дивизионом. Тем более благодарности имеет. Досрочно в звании повышен…»
Тучков, стараясь сделать это незаметно для других, подмигивает мне: вот, мол, какая нежданная-негаданная история.
Подполковник Истомин представляет офицерам нового командира дивизиона.
Дроздов жмет всем руки. Нас с Тучковым узнает.
— Мы с вами, кажется, встречались?
— В училище.
— Ах, да, да! Сколько людей прошло! Забыть можно. В каком взводе были?
— У лейтенанта Мефодиева.
— Понятно. Первый огневой дивизион. Чести нашего училища, надеюсь, здесь не уронили…
Теперь нам предстоит воевать вместе с Дроздовым. Рано утром он звонит на НП.
— Почему я не получил боевое донесение?
— Вестовой пошел в штаб.
Через десять минут снова требует к телефону.
— Где донесение?
— Вестовой, видимо, уже на подходе.
— Спит он по дороге, ваш вестовой. Доложите обстановку.
Обстановку докладываем сорок раз на дню. Когда она Дроздову ясна, он звонит, чтобы сверить часы… Иногда спрашивает:
— Видите, по дороге от села идет подвода?
— Не вижу.
— Как не видите? Куда вы смотрите? Вы вообще сидите за стереотрубой или нет?
— Эта дорога от меня скрыта горой.
— Не может быть. Смотрите лучше.
— У меня слева гора.
— Вам сказано или еще повторять?!
За стереотрубой Дроздов чаще всего сидит сам. То ли потому, что это ему нравится, то ли потому, что другим не доверяет, то ли потому, что разведчики, коим положено у трубы дежурить, всегда в пути. Несколько раз в день они ходят с котелками и термосом в штаб, на кухню, за восемь километров. Дроздов завел себе в штабе личного повара, по телефону заказывает меню. Общим котлом он не пользуется.
Кроме повара, у Дроздова — адъютант, из разведчиков: сапоги должны блестеть. А вообще-то они и так чистые. Много Дроздов не ходит, на батареях его в лицо знают не все.
Зато хорошо знакомы с «дроздовками». «Дроздовки» — это ночные тревоги. Проснется случайно Дроздов — поднимает весь дивизион. Называет командирам батарей координаты целей.
Командиры хватаются за планшеты, за циркули, за целлулоидные круги, высчитывают расстояния, углы, передают команды на батареи, батарейцы расчехляют и наводят орудия. Потом следует приказ: «Отбой! Вернуться в исходное положение».
Это была проверка готовности…
Сам Дроздов, подобно Красину или Истомину, не стрелял, но нас, командиров батарей, учил каждый день.
— Куда к черту вы положили снаряд? Вы правил стрельбы не знаете?
Мы правила знаем. Только, если вести пристрелку по всем классическим инструкциям, потребуется много снарядов. А нам обычно дают несколько, причем говорят: попади. И попадаем. Потому что есть уже у каждого «шестое чувство», интуиция, опыт. Глаз за многие месяцы успел натренироваться.
Во время очередной «дроздовки» у меня происходит неприятность: командир дивизиона плохо слышит «девятку».
По уставу младший тянет «нитку» связи к старшему и отвечает за нее.
— Крылов, куда ты делся? Почему говоришь, как за сто километров? — сердито кричит Дроздов. — Подвесь линию на шесты!
— Она на шестах.
— Врете, не верю. Гоните своих связистов по линии!
А что гнать? Я хорошо знаю: вся линия подвешена на шестах. Но ведь провод старенький, весь перебитый осколками мин и снарядов, состоит из сплошных узелков. Узелок от узелка в нескольких сантиметрах. Какая тут изоляция! Катушки с проводом мы получили еще на Северном Донце два года назад, свое они уже давно отслужили. Сколько раз просил я штаб дивизиона: дайте новый кабель. Красин обещал.
— Крылов, ты послал своих бездельников на линию? — бушует Дроздов.
Я отвечаю, что послал, но такой провод… Прошел дождь, ток идет в землю. Прошу помочь.
Издалека доносится едва слышимый негодующий голос Дроздова:
— Распустили вы своих людей!
С этой фразы Дроздов начинает доклад на партийном собрании дивизиона. Собрание обсуждает состояние связи. Отрицательный пример — «девятка». В других батареях тоже не очень хорошо. Но всех критиковать нельзя. Все — это масса. От массы кого-то надо отделить. Отделяемым и примерно наказуемым становлюсь я.
Я, по словам Дроздова, не опираюсь на партийную организацию, я не веду политической работы среди бойцов, я не разъяснил им значение победы над фашистской Германией.
Но что я буду разъяснять телефонистам, если они, не зная сна и отдыха, промокшие и промерзшие, круглыми сутками бегают по этой треклятой линии?
После командира дивизиона выступает замполит Савельев. Говорит опять то же: «Запустил Крылов политическую работу».
С Дроздовым Савельев подчеркнуто дружен. Красина он уважал, терпел, но не любил. Может быть, потому, что все остальные Красина очень любили, а на Савельева любви не хватало… Впрочем, если бы Красин был хуже, недалекого и демагогичного Савельева уважали бы не больше.
Вряд ли надо рассказывать, с каким настроением вернулся я к себе на НГТ после партийного собрания дивизиона.
Когда мы шли «домой», Валиков, не уставая, успокаивал меня:
— Вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Все образуется.
…Наконец-то наша гора. Я подхожу к землянке, счищаю с сапог глину, сбрасываю промокший под дождем плащ. Очень хочется спать. Вчерашнюю ночь я не спал: штаб распорядился сделать новые расчеты по тридцати вероятным целям. Срок исполнения — к утру. Утром я доложил: все готово. А теперь — связь…
Вызываю Козодоева.
— Вот что, Козодоев, идите по линии, налаживайте связь, поднимайте провод на шесты.
— Только что ходил, проверял. Все на шестах.
— Идите еще раз. К утру чтобы связь работала четко.
Козодоев накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой электрический фонарик.
— Бери. Только чтобы связь, повторяю, к рассвету была хорошей.
Козодоев уходит. Я немедленно засыпаю, даже не успев снять сапоги.
Утром меня будит настойчивый, резкий звук зуммера — полевого звонка.
Телефонист передает мне трубку, слышу громкий голос Дроздова:
— Крылов? Вот теперь отлично!
Трубка кричит, как репродуктор. Я держу ее на расстоянии: она оглушает.
Разговор окончен, я чувствую себя так, словно гора с плеч свалилась. И вдруг замечаю, что телефонный аппарат, который стоит передо мной, совсем не тот, что был вечером. Не наш аппарат — трофейный. И провод от него идет не наш…
Прошу позвать Козодоева. Его долго будят, потом он приходит.
Потерев кулаками глаза, Козодоев докладывает:
— Ваше приказание выполнено.
Беззаботно, шкодливо улыбается, говорит:
— Слышно теперь, кажется, хорошо. Может быть, не очень, но все-таки…
— Очень хорошо слышно, Козодоев! Спасибо. Скажи, откуда этот аппарат и откуда провод? Ты что, за ночь натянул новую линию?
Козодоев переминается с ноги на ногу, отвечает уклончиво:
— Пришлось малость побегать…
— Где взял аппарат и провод?
— Это уже дело техники, — говорит Козодоев и машет рукой: какие, мол, тут вопросы?
— А все-таки?
— Нашел. Мало ли что на земле валяется…
— Валяется?
— Конечно, — весело отвечает Козодоев. — А скажите, товарищ комбат, я ваше задание все-таки выполнил?
Через несколько дней в штабе дивизиона собираются командиры батарей и взводов управления. Дроздов всех, кроме меня, разносит в пух за плохую связь. А меня ставит в пример и поясняет:
— Сказалась критика. После партийного собрания старший лейтенант Крылов учел свои ошибки. Он мобилизовал партийную организацию. Он развернул политическую работу…
В первой декаде апреля 1945 года нашей пушечно-артиллерийской бригаде дают команду: «Стоп!» Больше в боях она участвовать не будет. Из девяти батарей восемь приказано остановить. Вперед пойдет только одна. Восемь батарей должны отдать ей оставшееся горючее и снаряды.
