Бой покуда был управляемый, потом же — Звягин знал это по личному опыту — может ускользнуть из-под контроля. Не совсем, конечно, ускользнуть, но в значительной степени сложиться уже не так, как того желалось бы. И наступит эта стадия, когда непосредственно сойдется пехота с пехотой. Тогда-то и решается, куда накренится чаша весов. А она кренилась то туда, то сюда. И Звягин разумел: там, в ближнем бою, в рукопашной по траншеям и окопам солдаты добудут победу, для которой он, командир полка, ничего уже сделать не в состоянии. Не оттого ли это, что скверный он офицер? Возможно, и скверный, но и у образцовых то же приключается, сами ему признавались. Наверное, тут есть некая закономерность. Как ни старайся, а всего предусмотреть и все направить в необходимое русло нельзя. В бою много стихийного. Да не оправдывается он, нет. Он старается пограмотней воевать. Совесть его будет чиста.
Прилетела тройка штурмовиков. И пока начальник штаба выяснял по рации, почему одно звено, а не два, как было обещано авиаторами, «илы» на бреющем обстреляли немецкие боевые порядки реактивными снарядами. Противник огрызался, зенитное прикрытие у него завидное. Штурмовики улетели, покачав крыльями (подбадривали пехоту-матушку), и из засады, ревя двигателями, ринулись наши танки. И они и неприятельские танки открыли огонь. Танки сближались, и вот уже наш клин рубанул по правой стороне вражеского клина. Грохот выстрелов, взрывов, скрежет машин, пошедших на таран, слышались на НП, будто под боком. Танки перемешались, и не разберешь, чья же берет. Звягин тревожился, но помнил: это еще не все, последнее слово за пехотой. Так и есть, ей, милой, придется вступать: часть танков и самоходок противника, не ввязавшаяся в танковый бой, пошла зигзагами к переднему краю полковой обороны.
* * *
…Захваченный видом танкового боя, Макеев вытягивал шею, приподнимался на цыпочки, низенький, полноватый и нескладный; ветки на бруствере мешали, и он отводил их, сваливал. Беззащитные, в сущности, мертвые веточки-палочки, а подале — могучие бронированные машины, которые изрыгают огонь, несут смерть всему живому, но и сами становятся мертвыми; немало уже танков и самоходок было подбито, подожжено, смрадно чадило, некоторые оказались опрокинутыми и тоже горели.
Но живые танки продолжали изрыгать пламя, терзая землю снарядами и гусеницами. Три из них отделились от общей массы — этот момент Макеев не упустил — и, развернувшись в линию, пошли на окопы.
— Подготовиться к отражению танковой атаки! — выкрикнул Ротный зычно, мощно.
— Подготовиться к отражению танковой атаки! — проорал и Макеев, тщетно состязаясь с Ротным в мощности крика.
Солнце скрылось в утробе огромной тучи, в которую смешались дождевая, дымная и пылевая — в одну плотную, мрачную, угрожающую тучу, — и как бы новой, еще большей тревогой повеяло от наступившей сумеречности. Все краски притухли, поблекли, за исключением огненной — всплески пламени стали ярче. Чем может разродиться туча? Дождем, пеплом? И будут посыпаны пеплом их головы…
Сухой воздух, казалось, звенел. Хлопки артиллерийских выстрелов, взрывы снарядов и мин, скрежет железа о железо, а будто звон стоит. Но не в воздухе — в ушах у Макеева. Он прочистил их мизинцем, поправил пилотку. Пожалел, что без каски. Вспомнил, как сдал ее на марше в обоз, и обозники, растяпы, утеряли. Подумал, что в пилотке черепок беречь затруднительно.
За танками и самоходками все-таки двигались и бронетранспортеры и вездеходы, пёхом топали автоматчики-до батальона. Танковые орудия и самоходки стреляли с ходу, с бронетранспортеров и вездеходов — очереди тяжелых пулеметов; скоро и автоматчики стеганут. Ну и мы стеганем. Макеев, красуясь, высунулся из окопа и крикнул солдатам молодечески, былинно-богатырски:
— Дадим фрицам жизни, ребятушки!
Не все его услыхали. И слава богу. Ибо он понял, что это очередная его глупость и натужность, пыжится и пыжится — что с этого имеет? И следом подумал: а что в эту минуту, в эту секунду с Раей? Одного он ей желал и желает, чтоб у нее было хорошо. Пусть и у него будет хорошо. Пусть у них обоих будет хорошо.
Разрывы вспахивали склон, рушили траншею, заваливали окопы. Взрывной волной Макеева отшвырнуло, вжало в стенку, сверху шмякнулись комья. Оглушенный, засыпанный землей, он протирал глаза, отряхивался; среди грохота — стон ли, вой в окопе слева. Макеев затрусил туда. Выл, стонал мальчишка с усиками над толстой губой, сползший на дно, — на жилке висела оторванная кисть, он с ужасом уставился на нее. Макеев вскрыл индивидуальный пакет и, морщась от сострадания, как умел, обмотал рану бинтом.
— Оторвать ее совсем и выбросить собакам, только и остается, — со всхлипом проговорил солдат. — Не пришьют же, однорукий буду…
— Успокойся, успокойся. — Макеев хотел назвать солдата по фамилии, однако она начисто выпала из памяти, наверное из-за волнения, к тому же солдат прибыл лишь на днях, с пополнением, Макеев еще не привык к нему. Но было стыдно, что не может произнести его фамилию, как будто, сделай Макеев это, боль и ужас у мальчишки уменьшились бы.
Он вывел раненого в траншею, показал, где санитар, и вернулся к себе. Вообще-то не его забота — заниматься с ранеными, на это есть санинструкторы и санитары, его забота — командовать взводом. Но не выдержал, сердобольный. Теперь давай командуй.
Его опять упредил Ротный:
— Рота… по автоматчикам… пли!
Залп получился жидким, растрепанным: команда старшего лейтенанта не всеми услышалась, хотя взводные ее и дублировали, — многие стреляли как бы вдогонку залпу. А потом стали стрелять уже не залпами и без всякой команды, каждый сам по себе.
Наблюдательный пункт Ротного был на бугорочке, ближе всего к взводу Макеева, поэтому и доставалось ему от внимательности старшего лейтенанта побольше, чем двум другим взводным.
Когда начали стрелять вразброд, Ротный вознегодовал:
— Макеев, ты что? Огонь должон быть залповый!
— Должон! — отозвался Макеев, обидевшись на грубость, на «тыканье», и со злорадством повторил неправильность в речи Ротного: — Должон, должон!
Если бы кто-нибудь сказал Макееву, что в подобной обстановке он способен обижаться, в сущности, на пустяки, он бы покраснел, недоверчиво прищурился бы: неужели я так мелочен? Но через минуту он забыл и о грубости Ротного и о своей обиде: танки настолько приблизились к обороне, что Ротный скомандовал, чтобы бросали противотанковые гранаты.
Из трех танков на роту шло два, третий отвернул, продвигался вдоль высоты, по впадине. Самоходки и бронетранспортеры замедлили продвижение, словно заюлили, заметались — за кем идти? — и повернули к впадине. А пешие автоматчики по-прежнему жались к тем двум танкам, что не меняли курса, — прямо на оборону. Правый был вымазан болотной жижей, на траках — пучки травы; он поводил орудийным стволом, из которого вырывался белый огонь. Левый стрелял из пулемета, разворачивал башню, на ней белел номер «333». «Запомним эту цифру», — сказал себе Макеев, и она, и танк, и все вокруг внезапно увиделось остро, подробно и спокойно, будто не его глазами.
Словно кто-то другой, а не Макеев, положил автомат на бруствер и дал несколько длинных очередей по автоматчикам; израсходовав диск, вставил новый, но стрелять не стал, а, высунувшись из окопа, метнул гранату под гусеницы ближнего к нему, правого танка. Страшно рвануло. Сердце дрогнуло, зашлось уверенной радостью: подорвал! Выглянув, Макеев убедился: машина невредима, граната разорвалась, не долетев. Что же, второй гранатой достанет. Но пока он кидал ее, механик-водитель включил задний ход, и его граната и гранаты бойцов не причинили танку ни малейшего вреда, хотя по слитной мощи взрывов можно было думать, что танк развалится на части.
Словно кто-то иной, а не Макеев хладнокровно сказал: ничего, рано или поздно получишь бронебойным. Пока же будем вести огонь по автоматчикам. Они залегли в складках поля, не рискуя идти вперед без танка, строчили безостановочно. Второй танк также попятился. Противотанковых орудий и противотанковых ружей не убоялись, а перед гранатами спасовали, хотя те и не причинили им повреждений. Явно, явно струсили.
Этот иной, не Макеев, краем уха прислушивался и к тому, как гремит бой на соседних участках. Гремело нормально, здорово гремело. Следовательно, и там прорываются немцы. Рассчитывают: где-нибудь да протаранят, уйдут в брешь. Как ушли из того, первого котла. Теперь мы создали второе кольцо. Разомкнут? Ни за что! Не разомкнут, не разорвут, выдержим.
Причастность к происходящему то слабела, то крепла в Макееве, и он то становился спокойней, то волновался. Что предпримут немцы дальше? В эти пять минут, десять, полчаса, час? В этот день? Видимо, это зависит и от нас. Как будем обороняться, так и немцев заставим действовать. Свою волю навяжем. Главное — выстоять.
