А про себя подумал: "Какая же пошлятина".
Извлекли и подарок: самовар с медалями, хоть и помятый, но надраенный до блеска:
— Was fur ein Schatz![22] — все так же улыбаясь, выкрикнул Ланге.
А про себя подумал: "Где они откопали такую дрянь".
Действительно, все дарили всякую гадость. Лишь друзья из Абвера, милейшие люди, подарили ему ящик ракии. Впрочем, ее пришлось тут же выставлять на стол. В условиях, максимально приближенных к боевым, все спешили напиться и забыться.
В углу с трофейной шеллачной пластинки граммофона задушевно врал Лидбелли:
I love Irene, God knows I do,
I'll love her till the seas run dry
But if Irene should turn me down,
I'd take the morphine and die[23]
Из присутствующих мало кто знал английский, но отчего-то песня была понятна без перевода.
— Es ist notwendig untermensch, und wie Er singt,wie Er singt.[24]
Когда празднество перевалило за половину, и гости стали занюхивать водку цветами, потребовали тост от именинника. Отто встал, подумав про себя: "Ну как же вы мне надоели…"
А вслух сказал:
— Bin sat von euch!!! [25]
Поднялся и ушел.
Это мало кто заметил.
Праздник продолжался.
* * *
От дежурного Ланге набрал первый пришедший на ум номер. К телефону долго не подходили. Наконец, взяли трубку.
— Да… — ответил голос усталый, тихий, но вполне знакомый.
— Да?.. — удивился пьяный Ланге.
И тут вспомнил, это голос определенно принадлежит Бойко.
— Владимир, где вы?..
— Глупый вопрос. У себя в управе… Вы же мне звоните.
— Логично, — согласился Ланге, — тогда мы идем к вам… У вас есть закуска?
— Тоже глупый вопрос. Конечно же, нету…
— Но это не беда. Минут через семь… С половиной… Откройте дверь — мы идем…
* * *
И немец пришел.
Пришел с двумя бутылками: с початым шнапсом принес крепчайшее английское виски.
До управы его сопроводил дежурный фельдфебель. Он же по дороге надергал с грядок палисадников всякой зелени: лука, чеснока, щавеля. От себя добавил горбушку хлеба и небольшой кусок колбасы. Ланге требовал, чтоб фельдфебель остался пьянствовать с ним, но тот лишь пригубил шнапс и, сдав Ланге Владимиру, отправился обратно, в комендатуру.
— Пришли? — спросил Бойко у Ланге, хотя факт его появления уже можно было считать состоявшимся.
Тот уловил недовольство в голосе подчиненного, но в ответ улыбнулся блаженной пьяненькой улыбкой:
— Да бросьте вы, Владимир! Наверняка, реши вы усадить за стол всех, кого любите, вы останетесь за столом в одиночестве. А то и сами не сядете. Потому что сами себя не любите…
Бойко поморщился — немец был прав. Но он в этом не признался, а ответил вопросом:
— А у вас много бы так село за стол?
— Много, — кивнул Ланге, — но не здесь, а в Германии. Впрочем, в любом случае, сегодня слишком хороший день, чтоб оставаться трезвым.
— Уже ночь… Причем глубокая. Вероятно, уже комендантский час. А завтра на работу.
— Да ну вас! Какая работа! Никуда я завтра не пойду. И вы можете на работу не выходить! К черту субординацию, к черту дисциплину! Они остались в Германии! Ну так что, мы будем пить?..
Бойко печально покачал головой, закрыл входную дверь в Управу и пошел по коридорам в свой кабинет. Ланге последовал за ним.
На столе валялись старые газеты, связки рукописных бумаг, журналы. Пользуясь личными связями и служебным положением, Бойко занял их в городском архиве. Будто бы он ностальгировал по минувшим временам. Но странное дело — что-то из них выписывал в тетрадь.
Когда вошел Ланге, тетрадь в ящик стола смахнул первой, затем убрал бумаги, аккуратно сложил их в углу комнаты. Поверх полированной столешницы положил еще довоенный плакат. Таких в архиве было много — целая кипа, и в них архивариус заворачивал книги.
На плакате был изображен улыбающийся малыш то ли с ложкой, то ли с погремушкой. Внизу плаката шла надпись "Наши дети не должны болеть поносами".
— Что за бред?.. — опешил Ланге. — Ну что у вас за страна такая. Это что у вас, с разрухой и голодом закончили бороться — и все на поносы? Вероятно, съезд какой-то собрали, устроили курсы по обмену опытом…
Когда садились за стол рукавом Бойко зацепился за гвоздь, зачем-то вбитый в торец стола. Ткань рубашки треснула.
— Вот ведь… — ругнулся Бойко. — Надо забить…
Стал искать что-то твердое, тяжелое. Но ничего не попадалось под руку. Думал уже снять ботинок, вдавить шляпку набойкой, но из кобуры Ланге достал пистолет.
— Пристукните его…
Одним ударом вогнал мелкий гвоздик по самую шляпку.
Затем стал рассматривать оружие — покрутил пальцами, взвесил, крутанул на пальце.
— Achtung die waffe ist geladen![26]— почти крикнул Ланге.
Бойко оттянул ствольную коробку и посмотрел в ствол. Там было пусто.
— А у вас почти получилось… — заметил Ланге, — Вы ведь знаете немецкий.
Бойко кивнул и опустил голову. Затем крутанул пистолет на пальце, поймал его в ладонь.
— Неудобно в руке сидит…
Разжал пальцы. Пистолет повернулся и повис на указательном пальце. Так и подал его Ланге. Тот спрятал оружие обратно под пиджак.
— Где-то я вас понимаю. Вы решили скрыть то, что знаете немецкий, чтоб вас считали глупей, чем вы есть. Спрятать лишнюю карту в рукав. Ведь так?
Владимир промолчал, но Ланге продолжил:
— Не представляю, сколько у вас тайн… Но я сразу подумал — этот человек не так прост, как хочет казаться. Он… В смысле вы… Вы довольно умны, и отчего бы вам не знать немецкий?.. И когда вы смотрели досье, вы довольно долго смотрели на страницы. Ваши глаза бегали, значит, вы читали — не рассматривали фото. Я предположил, что вы не просто знаете, мой родной язык, но и читаете на нем бегло. И вот сейчас решил вас проверить.
— Но там была обойма. Я ведь мог убить вас из вашего же оружия за то, что вы меня раскрыли. Даже если обойма была пуста, у меня же есть пистолет… Или вы скажете, что держали меня под прицелом другого оружия?
Ланге покачал головой:
— Не буду врать, но я не был предусмотрительным. И в моем пистолете была полная обойма, да и второго пистолета у меня не было. Но я подумал — это ведь слишком ничтожный повод, чтоб убивать человека.
— Это у вас от алкоголя. Порой убивают из за меньшее.
— Я знаю. Но я разбираюсь в людях. Потому и жив до сих пор.
— Логично, — согласился Бойко. — Если бы разбирались плохо, то уже пять минут, как были бы мертвы.
Немного помолчали, затем разлили по стаканам еще немного алкоголя.
— Это что-то меняет? Я имею в виду, мое и ваше знание?
— Нет, абсолютно ничего не меняет… Вы можете оглянуться назад и вспомнить, что никаких секретных разговоров при вас я не вел. Да и, во-первых, почти всегда в вашем присутствии я говорил по-русски. Во-вторых, ничего секретного я не знаю… Так что просто, забудьте.
— Постараюсь так и сделать.
Казалось, немец пришел нетрезвый, и вот-вот должен был напиться до беспамятства. Владимир же полагал про себя — ну выпьет он стаканчик-другой, с него не убудет. Только немец будто бы трезвел с каждым стаканом. Зато Бойко хватило лишь одного стакана, чтоб в голове все начало плыть. Устал? Или это чертово недоедание?
В комнате стало накурено — Ланге тянул папироски одну за другой, часто перемежая их стаканчиком.
Бойко хоть и бросил курить, но форточку открывать не спешил. Все же, как он соскучился за сигаретным дымом.
Пьянка закончилась по самой банальной причине — закончилась выпивка. В былые бы времена и в иной бы компании Бойко или послал бы кого-то или сходил бы сам к бабкам, которые гнали самогон и продавали его хоть за полночь. Но время не было другим, да и компания не та.
Ланге попытался встать…
— Ну раз у вас больше ничего нет…
И тут выпитое дало о себе знать. Мир качнулся так резко, и для того чтоб устоять, Ланге уцепился за край стола.
— Нет… Я, пожалуй, домой не дойду.
— Оставайтесь здесь. Я вас отопру завтра…
Бойко пошел домой, оставив пьяного Ланге ночевать на стульях в своем кабинете.
Шел он по ночному городу, порой из подворотен к нему на встречу выходили дворовые собаки — хитрые и израненные в борьбе с конкурентами. Но и те отступали, освобождая ему дорогу.
— Страшно?.. — спрашивал их хмельной Бойко, — мне и самому страшно…
Но он врал — идти по улицам ему было не страшно, а просто привычно.
Пусть другие боятся — здесь ходит Бойко.
А что еще надо для жизни?
Жизнь стала налаживаться. У дома появилась дверь. Бойко ее все равно не запирал, но уже дуло не так безбожно. Знакомый гробовщик сбил топчан, в армейском госпитале по звонку Ланге Бойко выдали матрац — на нем скончался какой-то солдат, и с одной стороны ткань стала ржавой от крови.
