Подружка Майка влюбилась в белобрысого лейтенанта, целовалась с ним в скверах, а когда он ушел с дивизией на фронт, ринулась вслед за ним искать свою любовь на дорогах войны. Наташа и этого не смогла сделать. Она с Аликом даже не поцеловалась на прощание.
Долгий путь на восток вместе с отцовым полком обрек ее на томительное бездействие. Русская равнина лежала перед ней: курские, воронежские, саратовские деревни, избы, полные молчаливой тоски по мужьям, сыновьям, братьям. Горе, прятавшееся в углах, суматоха вокзалов, окаменевшие лица эвакуированных, девушки в солдатских шинелях, грубых кирзовых сапогах, то с сумкой военного санитара, то с папкой делопроизводителя — «делопута», как шутя говорили в полку. Тоска не покидала душу. Почему на восток, почему с отцом и с матерью в глубокий тыл? Так ли учили ее?
Ей не жилось тут. Почему это Майка уехала на фронт, а она нет? Не хватило силенок? Вероятно, так. Не всем, пожалуй, суждено быть героями. Она обыкновенная, заурядная. Наташа поступила работать писарем в штаб полка. «Писарь...» Самое это слово сначала казалось издевкой. Потом она привыкла. Работы было много. Бумажки, как хлопья снега, заваливали стол. Гора бумажек вспухала, она не успевала справиться с потоком входящих, исходящих рапортичек и накладных. Все это было скучным, как закопченные бревенчатые стены, как тучи махорочного дыма под потолком. Она хотела уехать. Отец не отпускал. Ах, этот папочка!
Приезд Беляева подвел черту ее мучительным размышлениям. Удивительно быстро и решительно вмешался он в судьбы людей и в ее маленькую, незаметную судьбу. Ее поразила неожиданная твердость и выдержка отца. Как он уезжал! Казалось, он даже приветствовал то, что случилось. Кончилась игра, началась жизнь. Когда дело коснулось воинской чести, он показал, на что способен.
Прошла первая горечь разлуки. Наташа, боясь даже самой себе в этом признаться, с любопытством и затаенным одобрением следила за всеми действиями Беляева. И он, вероятно, поймет ее и поможет вырваться наконец отсюда, как, наверное, кто-то помог и Майке.
Тем временем в дощатой летней конюшне кипела работа. Утепляли стены, обмазывали глиной хворостное плетение, строили тамбуры. Постройкой сцены руководил Аренский. Строить так строить! Размеры сцены были солидные. Место для оркестра отделали узенькими филенками и даже устлали землю под полом битым стеклом; по обеим сторонам сцены воздвигались две ложи с обивкой из красного бархата, а в столярной мастерской вовсю шло изготовление реечных скамеек по образцу, одобренному и утвержденному самим Щербаком. В кузнице выковывали замысловатые кронштейны для занавеса по чертежу Аренского, а материю отобрал из старых, выбракованных палаток заведующий складом, потребовавший за это место в первом ряду на открытии клуба.
Совершенно беспомощный в житейских и военных делах, Аренский вырастал на сцене в незаурядную фигуру. Он был и командующим, и солдатом, и нежным просителем, и суровым повелителем; он играл за всех, разъяснял, показывал, натаскивал, консультировал художника, костюмеров, строителей, помогал бойцам, которые таскали носилки с землей и дерном, утепляли стены, сооружали ложи. Он стал сердцем большого коллектива. Многие слышали биение этого сердца и отвечали ему чувством признательности.
Наступил день спектакля. Уже повеяло холодом, хотя осень была солнечной и безветренной. В неотапливаемом клубе — печи еще не были сложены — публика сидела в шинелях. А на сцене дрожали актеры.
Беляев с удовольствием смотрел и на сцену, и в зал, мысленно благодаря Аренского за все происходящее. Он вдруг поймал себя на мысли, что за много месяцев и даже лет впервые сидит в театре перед сценой, залитой электрическим светом. И сцена, и зрительный зал, и ложи, обитые красным бархатом, — все это живо напоминало прошлую, мирную жизнь.
На сцене происходило объяснение в любви между Наташей и лейтенантом Воронковым, молодым артиллеристом, которому приделали усики и навели морщины. Беляев вспомнил ночную тревогу в полку, и как батарея выехала без снарядов, и как этот лейтенантик просился на фронт. А теперь он выступает на сцене в роли командира небольшого боевого отряда. Вспоминает, вероятно, минувшие бои, вновь переживает... Но на сцене у него завидная любовь. Бывает ли такая в жизни?
Окончился акт. Шурша, закрылся брезентовый занавес. Весь зал дружно аплодировал актерам.
Но тут произошло событие, вышедшее за рамки спектакля и взволновавшее всех.
Для публики было ясно только то, что антракт непомерно затянулся. Зрители принялись бить в ладоши и в нетерпении топать ногами, что одновременно спасало их от холода. Духовой оркестр, выручая «дирекцию», непрерывно играл марши, вальсы и польки.
На сцену торопливо прошел Щербак. Зал притих в ожидании.
— Товарищи зрители! — загудел Щербак, появившись перед занавесом. — Произошло недоразумение, только вы не волнуйтесь. Есть все данные, что спектакль будет продолжаться. Тут есть и наша накладка и ваша, капитан Борский. Артист, или, вернее, красноармеец Литвиненко, только что отбыл на фронт с маршевой ротой. А он исполнял роль этого офицера, который с бородой, не помню его фамилии. Конечно, товарищи, без бороды никак не обойдешься на сцене... Но, товарищи, — продолжал Щербак, — есть у нас в запасном полку и запасные артисты. Так что роль этого офицера сыграет не кто иной, как сам режиссер спектакля, старший лейтенант товарищ Аренский, который знает все роли назубок... Просим.
Щербак зааплодировал и сошел со сцены. Зал поддержал его дружными хлопками. Беляев шутя сказал Щербаку:
— Не уверен, какой из тебя комиссар, но конферансье ты ловкий.
Щербак, не моргнув глазом, ответил ему в тон:
— При таком комбриге не вредно иметь запасную профессию.
Когда в последнем действии Наташа, попавшая в лапы гестаповцев, вышла на сцену окровавленная, в разодранной кофточке и легкой юбчонке, зал загудел. И тут же смолк. Стараясь не дышать, смотрели зрители на последние минуты героев и, кто знает, может, выверяли себя, свои души на высоком огне искусства, несомненно царившего на подмостках этого зала.
Беляев же вдруг ощутил неловкость. Это обнаженное плечо и детские беспомощные коленки как бы открывали ему ту Наташу, которая нуждалась в его помощи. А вместо этого в нем стойко жила неодолимая робость, дерзко перемешанная с ощущением никому не понятной счастливой близости. Он ни разу не толковал с ней о самом важном, о понимании суровых солдатских заповедей, которые как бы сами, независимо от воли людей, повернули ход событий здесь, в этих степях.
Теперь он поймал себя на мысли, что недоволен тем, что тысячи глаз рассматривают Наташу.
— Послушай-ка, Щербак, актеры-то замерзают.
— На то они и актеры, товарищ полковник. Аплодисментами согреваются.
— Нет, я серьезно. Ты бы хоть печку там на сцене поставил, что ли. Еще один-два спектакля, и «дочь полка» получит воспаление легких.
— Обойдется, — прошептал Щербак. — А знаете что? Давайте отеплим их всех. Честное слово, согреем лаской. Поддержите вы их. Поощрите словом, как командир бригады. Они будут прямо-таки счастливы.
— Я сам хотел это сделать, — пробормотал Беляев, внутренне довольный тем, что Щербак подсказал отличную идею.
Горячими аплодисментами наградили зрители участников спектакля. Расходились из прохладного зала благодарные и как бы освещенные светом ненависти и любви, пережитыми только что. За стенами клуба уже звучали команды старшин, строились подразделения, чтобы проследовать в «расположение».
Беляев прошел за кулисы. Он поблагодарил участников спектакля от имени командования бригады, пожал руку растроганному Аренскому, а Наташе, взяв ее за плечи, сказал:
— Замерзла основательно? Сосулька!..
Она улыбнулась. И ему показалось: в ней что-то оттаяло.
— На фронте в нашей дивизии была такая вот разведчица, — продолжал Беляев. — Она была при нашем штабе, такая же, как вы, белокурая. Я все старался понять, откуда у нее, у девочки, столько мужества и самоотверженности. Она ведь только окончила школу! Потом ее замучили гестаповцы. Мне докладывали, как ее нашли. История гораздо печальнее, чем у вас на сцене. — Он невесело улыбнулся. — Что пишет отец?
— Вы, вероятно, думаете, что я сержусь на вас? — сказала Наташа, покраснев. — Сначала было, а теперь нет. Я ведь все понимаю... и знаю. Отец, правда, еще в резерве. Но ему обещают.
— Вот хорошо! — Беляеву стало легко. — Молодец, Наташа. А я ведь ждал... Верил... Право, верил. Очень здесь сложно было. Хорошо вы играли...
— Вам понравилось, правда? Я так боялась...
— Важное дело вы все сделали. Пьесу нужно показывать... Часто показывать. Каждая маршевая должна посмотреть. Это воспитание ненависти к врагу. А сейчас пойдемте. Укутайтесь. Давайте я помогу.
