Завтра же он созовет командиров полка, всех офицеров, всю бригаду и постарается передать им те чувства, которые обуревают его в этот миг.
На другой день во всех полках прошли торжественные митинги.
А после обеда он вызвал командиров полков и их заместителей к себе. Многие пришли еще празднично настроенные, немного взвинченные. Подполковник Зачиняев уже успел накуролесить, отсалютовав воинам-героям двадцатью пятью толовыми шашками, отчего в прилегающих домиках опять вылетели стекла. В штабриге уже проведали об этом и косились на неугомонного кавалериста.
Сообщение было коротким. Комбриг доложил собравшимся о новом плане подготовки маршевых рот. Увеличивались сроки обучения — до шести месяцев, однако прибавлялось и количество рот.
— Теперь от нас потребуют немало резервов для наступления, — сказал Беляев. — Но это уже легче. Некоторый опыт мы имеем. А кое-кто из нас, стало быть, и сам пойдет наступать.
— Товарищ полковник, — встал Зачиняев. — Прошу принять во внимание. Пустяковая царапина. Чуток зацепило. И по этой причине всю войну, извиняюсь, в тылу сижу. Я, знаете, у генерала Федюнинского воевал в разведчиках. Обещает принять. Прошу ходатайства.
— Ладно, Зачиняев, посмотрим. Там в приказе тебе сегодня... Зайдешь во вторую часть, там все имеется.
— За здравие или за упокой? — спросил Гавохин. Он почувствовал, что обстановка заканчивающегося совещания такова, когда уместна и шутка, и реплика невзначай.
— За двадцать пять толовых шашек, — ответил Беляев. — Ежели соскучился по артиллерийской стрельбе, вызови барабанщика. Или попроси Семерникова бабахнуть. Праздник праздником, но зачем же стекла бить?
— Вставлять за свое жалованье придется, голубчик, — напомнил Чернявский. — Воистину угораздило тебя, Зачиняев, отличиться!
— Чуток не удержался, товарищ начштабриг. Больно уж веселый день сегодня. А насчет зарплаты согласен. Только отпустите на фронт.
— Фронта еще хватит на наш век, — сказал Чернявский. — Не думаешь ли ты, что войне конец? Ой-ой!.. Всех сменят, все пойдем.
— О нашем Порошине читали, товарищ полковник? — вставил Кочетков. — Пишут в «Красной звезде»: «Легендарный разведчик Сталинградского фронта». Портрет его, видать, не зря в столовой висит.
— Каждый полк — пиши свою историю, пора! — сказал комбриг. — Как скажешь, Дейнека? Верно?
— Точно так. В каждой роте рассказать о наших традициях, о воспитанниках полка. Пусть знает молодежь про славных орлов, что вылетели на простор из их землянок... Ежели прикинуть, так сколько войск прошло уже через наши ворота! Их забывать нельзя. Не только что живых, а и погибших геройской смертью знать и вспоминать надо»
— И Мельника, командира полка, в их числе, — вставил Гавохин, а командир бригады метнул острый взгляд по лицам сидящих.
— Это ведь не точно еще? — полувопросительно произнес Зачиняев. — Какое-то письмо, кому-то. В этом деле документу и то еще не верь, надейся.
— На этот раз правда, — сказал самый молодой из всех, майор Кочетков. Он никогда не видел Мельника, и ему было легче, нежели другим, поверить в эту смерть.
— Есть официальное извещение? Давно получено? — вскинул глаза Беляев.
— Официально, третьего дня.
Гавохин слегка забарабанил пальцами по столу. Это было нетактично, но он не смог сдержаться. Он и Мельник были старейшими командирами в этом соединении, вместе оборонялись на берегу Днепра, вместе шли по осеннему бездорожью Украины, Курской и Воронежской областей, вместе создавали бригаду.
— Некоторые могут посчитать мое прибытие сюда... — глухо произнес Беляев, точно про себя, и рассеянно посмотрел на Гавохина.
Тот смутился. Но, как солдат, честный до конца, он вдруг встал, ибо решил, что комбриг упрекает его в чем- то и ждет откровенности.
— Каждый из нас был бы рад почетному фронтовому назначению.
— Спасибо, полковник Гавохин, — сухо сказал Беляев. — Вы все свободны.
Он понял то, чего недосказал седеющий командир полка. И тут же, устало откинувшись на спинку кресла, подумал, что сейчас поедет к Мельникам. Вызовет сани и поедет к Мельникам. Будет тяжело. Но он знал, что поедет.
Комбриг отпустил ординарца и вышел из штаба.
Необозримая снежная равнина, окованная с востока лесом, уходила, темнея, к потухшему горизонту, над которым, замерзая, сверкали яркие звезды. Лагерь спал тем крепким, солдатским сном, когда ничего не снится. Люди набирались сил на завтра. А завтра снова начнется суровая жизнь в маршах и походах, наступлении и обороне, стрельбе и атаке. Лагерь, погрузившись во тьму, спал, и комбриг вдруг почувствовал себя единственным часовым, охраняющим сон и покой бригады. Это было, разумеется, не так, ибо в каждой роте не спал дневальный, не спали часовые, дежурные, но ему стало хорошо от одной этой мысли, и не хотелось расставаться с нею. Да, он часовой бригады, армии, страны. Часовой Победы в глубоком тылу, он тоже приблизил этот радостный день.
Ему вдруг припомнился первый день... Летний лагерь, маршевая рота, отправленная со станции домой, и люди, люди, люди — множество людей, прошедших перед ним. Охотник Порошин и сталевар Руденко, Борский и Семерников, Щербак и Аренский, Солонцов с металлическими зубами и даже опытный Чернявский — все они и многие десятки других прошли перед его мысленным взором. Все повзрослели, окрепли, научились любить эту трудную, кропотливую работу в тылу во имя Победы, запламеневшей нынче над Волгой.
Вдали послышался знакомый перезвон бубенчиков. Приближались сани, вызванные предупредительным Агафоновым. Беляев подумал, что завтра нужно будет расчистить площадку перед штабом, убрать снег подальше. Не мешало бы коменданту самому замечать все это.
По снегу заскрипели чьи-то шаги. Беляев вздрогнул, Рядом стоял Щербак.
— Что тебе?
— Вам, товарищ полковник. От Наташи.
Беляев взял из рук Щербака бумажный треугольник,
— Уехала Наталья Ивановна. С праздника еще запросилась туда... в действующую. Ну, округ уважил. А это — вам лично.
— Спасибо.
Щербак исчез.
Беляеву почудилось, будто он и не появлялся.
Снова заскрипели шаги. Подошел Агафонов.
— Товарищ полковник, лошади...
— Не надо.
Яркие звезды тревожно мерцали в морозном небе. Зазвенели и растаяли, удаляясь, бубенчики. Все по-прежнему спало. И только он один, сжимая в руке письмо, зорко вглядывался в темноту, словно готовился опять в дорогу.
