А что, если, думает мастер, телеграмму отправил вовсе не директор?
Вопросы ходят кругами. Отстояв очередь, он покупает билет на утренний поезд до Ренна и оттуда до Парижа, потом узкими темными улочками возвращается на рю-Воборель. Покончить с этим, и все будет позади. Снова за работу, в ключную, мастерить замки. Через неделю он налегке съездит в Бретань и заберет Мари-Лору.
На ужин мадам Манек подает овощное рагу и багеты. Затем мастер по крутой лестнице ведет Мари-Лору в ванную на третьем этаже. Наливает большую чугунную ванну и, отвернувшись, ждет, когда дочь разденется.
— Мылься сколько хочешь, — говорит он. — Я купил еще брусок мыла.
Билет в кармане — как улика предательства.
Он моет ей голову. Мари-Лора вновь и вновь водит пальцами по мыльным хлопьям на воде, словно пытается определить их вес. В том, что касается дочери, мастер живет в постоянной легкой панике — его не отпускает подспудный страх, что он плохой отец и все делает не так. Что не совсем понимает правила. Все эти парижские мамаши, которые катят коляски по ботаническому саду или выбирают кофты в магазинах, — ему всегда казалось, что, видя их с Мари-Лорой, эти женщины понимающе переглядываются, словно обладают неким тайным знанием, для него недоступным. Как вообще можно проверить, правильно ли все делаешь?
Впрочем, есть и гордость — гордость, что он все сделал сам. Что у дочери столько упорства и любопытства. Быть отцом такого сильного существа — значит учиться смирению. Как будто ты — лишь тоненький проводок для чего-то куда более значительного. Так он и ощущает себя сейчас, стоя на коленях рядом с ванной и ополаскивая дочери волосы: словно любовь к ней рвется за пределы его тела. Стены могут рухнуть, даже целый город, а яркость этого чувства не померкнет.
Рычит слив, тесно стоящие здания обступают дом.
Мари поднимает мокрое лицо:
— Ты ведь уезжаешь, да?
В эту секунду он рад, что она его не видит.
— Мадам сказала мне про телеграмму.
— Я ненадолго, Мари. На неделю. Самое большее — на десять дней.
— Когда?
— Завтра. Ты еще будешь спать.
Мари-Лора нагибает голову над коленями. Волосы у нее длинные, светлые и расходятся на выступах позвонков. Когда-то она засыпала, зажав в кулачке его указательный палец. А став старше, ложилась с книгой под верстаком в ключной, и ее руки бегали по страницам, как паучки.
— А я останусь здесь?
— С мадам. И с Этьеном.
Он дает ей полотенце, помогает выбраться на кафельный пол и ждет снаружи, пока она надевает ночную рубашку. Потом ведет ее на шестой этаж, в их комнатку, хотя и знает, что дочь дошла бы сама. Сидит на краю кровати и смотрит, как она, встав на колени перед макетом, берется тремя пальцами за колокольню собора.
Не включая лампу, он находит ее щетку для волос.
— Десять дней, папа?
— Самое большее.
Стены скрипят. Окно в просвете меж занавесок черно: город готовится ко сну. Где-то там скользят над подводными каньонами немецкие подводные лодки, и десятиметровые спруты таращатся огромными глазами в холодный мрак.
— Мы хоть одну ночь провели не вместе?
— Нет.
Его взгляд скользит по неосвещенной комнате. Камень в кармане как будто пульсирует. Что он увидит сегодня во сне, если сможет уснуть?
— Пока тебя не будет, можно мне выйти погулять?
— Как только я вернусь. Обещаю.
Он, как может бережно, водит щеткой по ее мокрым волосам. Окна дребезжат на морском ветру.
Пальцы Мари-Лоры тихо шуршат по домикам. Она повторяет названия улиц:
— Рю-де-Кордьер, рю-Жак-Картье, рю-Воборель.
— Ты выучишь их за неделю, — говорит отец.
Мари-Лора взбирается пальцами на внешние укрепления. Дальше — море.
— За десять дней, — говорит она.
— Самое большее.
Декабрь высасывает из замка весь свет. Солнце, не успев толком выглянуть из-за горизонта, прячется снова. Снег идет, тает, идет снова. На третий раз он уже ложится окончательно. Вернер никогда не видел снежной целины, не испачканной копотью и угольной пылью. Единственные посланцы внешнего мира — редкие птицы, садящиеся на липы за плацем (их сбили с пути штормовые ветры или сражения, а может, и то и то), и два гладковыбритых ефрейтора, которые заходят в столовую примерно раз в неделю — всегда сразу после молитвы, когда мальчики только-только подносят ко рту первую ложку. Они проходят под геральдическими украшениями, останавливаются за спиной у очередного кадета и шепчут тому на ухо, что его отец пал в бою.
А бывает, что староста кричит: «Ахтунг!» — кадеты встают, и в столовую неспешной походкой входит комендант Бастиан. Мальчики молча глядят на еду, покуда Бастиан идет вдоль ряда, ведя по их спинам указательным пальцем.
— Скучаете по дому? Нечего скучать! Фюрер — наш отчий дом. Что в сравнении с этим все остальное?
— Ничто! — кричат мальчики.
Каждый день, в любую погоду, комендант свистит в свисток, и четырнадцатилетки выбегают на улицу. Он высится над ними: мундир на животе натянут, медали позвякивают, резиновый шланг крутится в руке.
— Есть два вида смерти, — говорит комендант, и его дыхание клубится морозным облачком. — Кто-то дерется как лев. А кого-то убить проще, чем вытащить волос из чашки с молоком. — Он обводит взглядом шеренги, помахивает шлангом, драматически таращит глаза. — Как умрете вы, ребята?
Как-то ветреным днем он вызывает из строя Гельмута Рёделя. Гельмут — низкорослый южанин, учится средне, а руки у него постоянно сжаты в кулаки.
— И кто это, Рёдель? По. Твоему. Мнению. Кто слабейший член данного подразделения?
Комендант помахивает шлангом.
Рёдель отвечает без запинки:
— Он, господин комендант.
У Вернера внутри обрывается что-то тяжелое: Рёдель указал прямо на Фредерика.
Бастиан вызывает Фредерика вперед. Если другу и страшно, Вернер этого не видит. Фредерик выглядит рассеянным. Почти философичным. Бастиан вешает шланг на шею и неторопливо трусит по полю, увязая в снегу. Вот уже он не более чем темное пятнышко у дальней ограды. Вернер тщетно пытается поймать взгляд Фредерика — тот смотрит куда-то за горизонт.
Комендант поднимает левую руку и кричит: «Десять!» Ветер доносит только обрывок слова. Фредерик несколько раз моргает, как обычно на уроке, когда к нему обращается учитель. Ждет, когда его внутренняя жизнь догонит внешнюю.
— Девять!
— Беги! — громко шепчет Вернер.
Фредерик хороший бегун, лучше Вернера, но сегодня комендант считает быстрее обычного. Фредерик получил меньшую фору, и ему мешает снег. Он все еще в двадцати метрах от остальных ребят, когда Бастиан поднимает правую руку. Ребята срываются с места. Вернер старается держаться в задних рядах. Винтовки ритмично хлопают их по спине. Самые резвые уже бегут быстрее обычного, как будто им надоело проигрывать.
Фредерик выкладывается изо всех сил. Однако самые резвые мальчишки — гончие, отобранные со всей страны за скорость и готовность повиноваться. У Вернера такое чувство, что они бегут яростнее, целеустремленнее прежнего. Им не терпится узнать, что будет, когда кого-нибудь догонят.
Фредерик не добегает до Бастиана пятнадцати шагов — его валят на землю. Получается куча-мала.
Толпа сгущается вокруг нее. Фредерик и его преследователи встают. Они все в снегу. Подходит Бастиан. Кадеты окружают своего наставника: все они тяжело дышат, многие упираются руками в колени. Морозные облачка пара сливаются в одно и тут же растворяются на ветру. Фредерик стоит в середине круга и хлопает длинными ресницами.
— Обычно это случается быстрее, — говорит Бастиан ласково, словно обращаясь к самому себе. — Обычно первого ловят раньше.
Фредерик щурится на небо.
Бастиан спрашивает:
— Кадет, ты слабейший?
— Не знаю, господин комендант.
— Не знаешь? — Пауза. В лице Бастиана мелькает неприязнь. — Гляди на меня, когда отвечаешь.
— Одни люди слабы в одном, господин комендант. Другие — в другом.
У Бастиана сжимаются губы и суживаются глаза, лицо наливается медленной концентрированной злостью. Как будто ветер на миг развеял облако — и проступила истинная, изувеченная сущность Бастиана. Он снимает с шеи шланг и вручает Рёделю.
Тот моргает.
— Давай, — говорит Бастиан, словно понукает робкого ученика войти в холодную воду. — Поучи его уму-разуму.
Рёдель смотрит на шланг — черный, метровый, затвердевший от холода. Проходит несколько минут — Вернеру они кажутся часами. Ветер гонит по мерзлой траве султанчики и струйки поземки. Внезапно на Вернера накатывает тоска по Цольферайну, по детским дням, когда он черными от копоти задворками катал сестренку в тележке. Грязь под ногами, хриплые голоса рабочих, мальчишки спят на составленных в ряд кроватях, их штаны и куртки висят на крюках по стене. Фрау Елена идет вдоль кроватей, как ангел, шепчет: «Знаю, холодно, но ведь я здесь, рядом, видите?»
