class="p1">Что ей делать с этими письмами? Она вынимает из сумки пакет.
Исписанные разборчивым, четким почерком листки. Нет, она не станет читать их. Не даст, не позволит им вторгнуться в свою жизнь. «Ты можешь их сжечь, разорвать, выбросить… Может, и в самом деле сжечь?!»
И отчетливо понимает — не сожжет!
Письма эти тоже реальность. Они существуют. И то, что за ними — существует. От этого не уйти.
«Как жестоко надсмеялась над нами судьба!» — думает Зося. Эта мысль не первый раз приходит ей в голову с того дня, как она услыхала по радио голос диктора, отчетливо повторявшего номер, что вытатуирован у нее на руке.
В детстве этот номер не беспокоил Зосю. Она просто не обращала на него внимания. Не обращала до тех пор, пока однажды в школе им не стали прививать оспу — кажется, это было в первом классе.
Девочки ждали своей очереди к пани Нине, медицинской сестре. Сняв платьица, оставшись в лифчиках и панталонах, они не без интереса разглядывали друг друга. И тут востроглазая Ванда, стоявшая рядом с Зосей, схватила вдруг ее за руку.
— Что это у тебя?! — Она показала на синие цифры у Зоси на руке чуть пониже локтя.
— Не знаю, — сказала Зося и отчего-то вдруг покраснела. — А у тебя разве нет такого?!
У Ванды «такого» не было. У других девочек тоже не было. Все с интересом рассматривали Зосину руку, читали цифры: 77362. Слюнявили пальчики и терли, терли до того, что покраснела кожа. Но цифры все равно не стирались.
— Пани Нина, поглядите, пожалуйста, что это у Зоси Станкевич на руке? — спросила Ванда.
Мельком взглянув на цифры, пани Нина промолчала, будто не слышала, но Зося заметила (и Ванда и другие девочки тоже), пани Нина переглянулась с пани учительницей. И обе опустили глаза.
Зосе стало не по себе. Что они означают, эти цифры? Может, знак какой-то неведомой болезни?
Едва войдя в дом, она сразу спросила у мамуси:
— Почему у меня на руке цифры? А у других девочек нет. Ни у кого в классе нет — только у меня?!
Спрашивала, боясь, что мамуся тоже опустит глаза, как пани Нина. Но мамуся не опустила глаз.
— Ты же знаешь, Зося, — серьезно, грустно сказала мамуся, — что всю родзину [3] нашу, кроме меня, немцы заключили в Освенцим. А тем, кого заключали в Освенцим, выкалывали номера.
Зося и правда знала это. Знала, что тетя Бронка, мамина меньшая сестра, и бабуся, мамина мать, погибли в обозе (лагере) Освенцим. Знала, но никогда не связывала этого с собой.
— Значит, и я была в Освенциме?!
Мамуся молча кивнула.
— Без тебя?! — ужаснулась Зося. И увидела: лицо у мамуси стало таким, будто она сейчас заплачет. Но она не заплакала. Взяла на колени Зосю, села с ней на диван и тихонько ей рассказала — рассказала впервые, как все приключилось.
Мамуся тогда работала в Кракове белошвейкой в мастерской, которая называлась «Фрау Эльза», — хозяйка была фольксдейчкой [4]. («Надо же было как-то жить. И кормить семью», — задумчиво сказала мамуся.)
А Зосю, еще малютку, она оставляла у бабушки; бабушка с тетей Бронкой жили неподалеку от Освенцима — города, а не лагеря. Мамуся могла туда приезжать из Кракова только по воскресеньям, чтоб повидать Зосю, привезти продукты и деньги.
Она приезжала только по воскресеньям, а немцы пришли за Бронкой в будний день, поэтому мамуся и не попала в Освенцим.
Немцы забрали Бронку. И бабушку. И вместе с ними ее, Зосю. Когда мамуся приехала в воскресенье, дом был пуст.
Мамуся ничего не знала о Бронке, Зосе и бабушке, где они. И никто из соседей не знал, куда увезли их, почему увезли. Пока через несколько месяцев Бронке не удалось передать записку на волю.
Записка эта дошла до мамуси. Узнав, что они в Освенциме, мамуся стала посылать им посылки. Она поджидала на тех дорогах, по которым гоняли на работу узников. Все надеялась хоть издали увидать Бронку. Но ни разу не видела ее.
Когда Советская Армия приблизилась к Освенциму и стало известно, что охрана бежала, бросив лагерь, мамуся с татом сразу же пошли в Освенцим. Они надеялись найти там и бабусю и Бронку, но нашли лишь Зосю… (Все было правдой в этом рассказе. Все! Кроме того, что касалось ее, Зоси. Теперь она знала это…)
— И я была в лагере, без тебя?! — в ужасе повторяла тогда Зося. — И ты не знала, где я?! И ты не могла увидеть меня?! Как же ты была без меня?! — допытывалась она. И плакала. Очень плакала, потому что жалела не так себя, как мамусю. Знала: мамуся не может без нее, Зоси.
С того дня во сне она стала видеть лагерь. И себя в лагере. Женщина заносила над Зосей большую иглу. Зося хотела рвануться, вырваться, но кто-то крепко держал ее. (Это только ей снилось? Или так это было на самом деле и она вспоминала это?!)
Зося так кричала во сне, что мамуся брала ее, испуганную, дрожащую, к себе в постель, успокаивала, уговаривала…
Постепенно это забылось. Зося привыкла к своему номеру и вновь перестала его замечать. А если кто-нибудь, заметив синеватые цифры у нее на руке, спрашивал о них Зосю, она отвечала спокойно:
— Это? Это память об Освенциме. Почти вся родзина наша прошла через Освенцим. Да, и я! И я тоже…
Так продолжалось до того дня, когда Зося по радио услышала голос диктора, четко повторявший ее номер: 77362.
…Отличный кофе! Удивительный все-таки напиток. Недаром в древности его называли «напитком мудрости». Голова от него и впрямь становится ясной, а мысли — трезвыми. Недаром девушка за соседним столиком, отодвинув блокнот, не пишет больше. Только курит и думает. Курит и думает.
Вот и Зося — думает. Продумывает, осмысливает ту встречу, тот разговор в кабинете у пани продекан.
«В письмах этих история твоей семьи» — так сказал ей пан из Освенцима.
Но если рассуждать трезво, что ей, Зосе, до той семьи? Той семьи, что так далеко от нее, Зоси, будто это совсем на другой планете и в каком-то другом времени?
Что ей, Зосе, до всего этого, если нет у нее и не может быть иной семьи, кроме той, что с детства она привыкла считать своей?
Ее семья!
Перед Зосей возникает лицо мамусиной мамы на портрете, оттененное темной шалью, иконописное, простое лицо. На обороте штамп фотографии. И дата: август 1939 года.
Бабушка — мамусина мама
