брезент разорвался на ленточки, рули болтаются. Кое-как плюхнулся около берега. Серый от усталости, Коровкин вышел из самолета, лег на траву, не снимая кожанки, только сбросил фуражку.
Подбежал Омелька.
— Ы-ы, ы-ы-ы, — на голову показывает.
— Что он мычит? — поворачивается Коровкин к Федору.
— Да ты, брат, совсем поседел!.
Коровкин [12] молча закуривает, глубоко затягивается, выпускает огромный клуб дыма и смотрит на недалекий пригорок, на котором выделяются три небольших могильных холмика и самолетные пропеллеры над ними.
Уже первый час на исходе, а сигнала все нет, отрядов из других колоний тоже нет. И полковник князь Горицкий решает пробиваться к морю своими силами. Уже строится в ряды вооруженный отряд, выходит за село, на юг. А в это время появляется всадник на взмыленной лошади:
— По одесской дороге красные идут!
— Много?
— С полсотни конников и столько же пеших!..
Полковник Горицкий решает принять бой. Расставляет пулеметы, один на пригорке, другой на околице села. А вооруженных людей располагает на склонах балки.
Недоля вставил ленту, приготовился, а сам косит глазом на Булдыгу-Борщевского — ни на шаг не отходит от него штабс-капитан.
Подошел полковник Горицкий. Мельком взглянул на Тимофея, на пулемет, и к штабс-капитану.
— Как тут?
— Надежно!
— Тогда… — и, отойдя в сторону, что-то начал говорить штабс-капитану. Тот побледнел, выпрямился, отдал честь и бегом бросился к балке, на склоне которой расположилась цепь мятежников. Потом Тимофей видел, как десятка два человек во главе с Булдыгой-Борщевским побежали куда-то. Откуда было знать Недоле, что полковник получил донесение о приближении к Ландау матросского отряда от Николаева; полковник и направил Булдыгу-Борщевского задержать матросов. И уж совсем не знал, да так никогда и не узнал о том, как штабс-капитан выполнил это распоряжение. Расположив людей на восточной окраине села, штабс-капитан решил: пусть князь сам выпутывается из всего этого, как хочет, а с него хватит. Не пропадать же драгоценностям, благоприобретенным в бытность адъютантом у атаманши Маруси и закопанным на берегу речки Самары под Екатеринославом, и Булдыга-Борщевский поспешил улепетнуть из Ландау.
Не знал ничего этого Тимофей, но как только штабс-капитан скрылся из виду, даже дышать легче стало. Он снова почувствовал себя не «дезиком», а красноармейцем отдельного батальона пограничной охраны, да еще с «максимом» в руках. Тимофей глубоко вздохнул, расправил плечи, оттащил пулемет немного в сторону, к глухой стене какого-то склада, чтобы быть спокойным за тыл, протянул ленту и лег на теплую землю, приготовившись к бою.
А далеко на юге, в знойном степном мареве заклубилась пыль, показались всадники.
«Красный отряд!» — догадался Недоля, и губы у него сами собой растянулись в улыбку; и хорошо, что в этот момент не было поблизости Булдыги-Борщевского — тот-то уж заметил бы радость на лице своего подопечного.
На околице заговорил пулемет. Заговорил и тут же смолк. Что там, перекос ленты или лопнула пружина, подпиленная Тимофеем? Все равно, пулемету крышка, исправить его ни Жора Мичиган, ни толстогубый Еган не смогут.
А отряд все ближе, ближе. Впереди — это Тимофей ясно различил — Клиндаухов, в своих широченных красных галифе, развевающихся по ветру, как знамя. Кто же это с ним рядом? Военмор Неуспокоев? Точно, он! Фуражка на затылке, кожанка расстегнута, могучую грудь пересекают голубые полоски тельняшки.
«Впереди мчится!..» — с радостью и гордостью думает Недоля.
Кое-кто приподнялся в цепи, послышались одиночные выстрелы. И тут Недоля включился, дал длинную очередь. По цели повстанцев. Не по головам, а поверху, над самыми фуражками, и каждый почувствовал свистящий холодок пуль. А полковник Эбеналь, поднявшийся на правом фланге, грузно осел вниз и покатился с обрыва.
И тут откуда-то в ряды повстанцев просочился слух — красные окружают село. И начали расползаться восставшие, как расползается гнилая ткань. Кто с винтовками, а кто, бросив оружие, уходил огородами в глубь села и дальше, за село. И как ни бесновался князь Горицкий, как ни угрожал маузером, в цепи оставалось все меньше и меньше людей, да и те головы поднять не могли, Недоля прижимал их очередями к земле.
Конники приближались. Клиндаухов выхватил саблю, направил коня прямо на Тимофея.
— Не трогай его, это… — воскликнул Неуспокоев, но тут же упал, сбитый с коня пулей.
Недоля взглянул, откуда же стреляли? Увидел за каменным заборчиком князя. Целится в него, в Тимофея. Недоля мгновенно шлепнулся на землю, пуля щелкнула по щиту пулемета. Ответная очередь перерезала князя пополам, и бывший полковник бывшей империи ткнулся лицом в пересохшую от летнего жара землю, и кто знает, что мелькнуло в последний раз перед его потухающим взором.
Неподалеку, тоже из-за забора, показались головы Жоры Мичигана и Егана. Хотел Тимофей и по ним, да почему-то пожалел. Взял выше, по горшкам, висевшим на кольях тына. Только осколки от них посыпались. Эх и рванул Жора по огородам! Как испуганный заяц. А Егана не видно. Обмер, что ли, со страха?
Тимофей встал. Еще где-то стреляли, еще на окраине села оборонялись засевшие в большом каменном доме офицеры, но с восстанием в Ландау уже было покончено: неорганизованные, под угрозой окружения восставшие рассеялись. И Тимофей вышел навстречу, крикнул Клиндаухову:
— Здравствуйте, товарищ адъютант!
И даже руку протянул.
— Я тебе дам — товарищ! — неожиданно для Недоли грозно ответил тот. — Да я, сволочь белогвардейская, с тебя шкуру сдеру и на ней прокламацию напечатаю!
Сник Тимофей. Ведь о том, что он здесь находится тайно, выполняет секретное задание, знал только уполномоченный особого отдела Дмитрий Неуспокоев. Для остальных же он — изменник, дезертир, белогвардейская сволочь. А Неуспокоев мертв. Вон он лежит на склоне балки, вытянувшись во весь свой рост и широко раскинув руки, словно стремясь обнять и небо, и землю, и весь этот огромный мир, который ему так хотелось переделать и который пришлось оставить так рано. Никому он больше ничего не скажет, не скажет и о том, что красноармеец Тимофей Иванович Недоля не изменил, остался верен революции, что он внес какую-то свою долю в то, что это восстание не разрослось в огромный пожар. Никому не скажет, и останется для всех Тимофей, последний представитель пролетарской семьи Недоли, продажной шкурой, изменником!
— Руки назад! — крикнул Клиндаухов.
— Не надо связывать, я так пойду…
— Ну, смотри мне! — и маузером погрозил.
…Отряд с пленными возвратился в Одессу под утро. Клиндаухов и отдыхать не лег, сразу же начал выстукивать на «ремингтоне» докладную:
«Начальнику 41-й дивизии, красному командиру товарищу Зонбергу.
Отряд красных конников, которым я командовал, при подавлении восстания наймитов
