— Да ваш сержант Медведев и расстреливал вместе с ними… — донеслось издали.
Там возвышался сутулый ефрейтор Лапин, закоренелый скептик и вовсе не боевой человек (что радиомастеру и не обязательно). Он был из интеллигентной питерской семьи и презирал все эти «боевые выкрутасы» и «героические номера».
Командир даже не обернулся в его сторону:
— Ефрейтор Лапин, сержанта Медведева ко мне.
— Есть. Но его и днем с огнем не найти. Убежал куда-нибудь вперед! — сардонично откликнулся Лапин и даже не пошевелился. — К наступлению полной темноты сам прибежит.
Командир оборотился и взглянул на Лапина, тот не только выдержал взгляд разъяренного командира, но еще и добавил:
— А завтра вы его снова простите.
— Но это же ваш товарищ, — с упреком заметил командир.
— Уверяю вас, нет.
И тут из узкого промежутка между бронетранспортером и грузовой машиной вынырнул Медведев — ладный, подтянутый, он четким шагом прошел через людское множество, и все уступили ему дорогу.
— Да вот он я… — сказал негромко и задиристо, видимо адресуясь к Лапину, и доложил: — Товарищ гвардии старший лейтенант (он великолепно откозырял), гвардии сержант Медведев по вашему приказанию… — он старался делать все почти так же, как его командир, но получалось фасонистее и по-своему.
Взводный чуть не захлебнулся от этой наглости и как ни в чем небывальщины. Он уже раскрыл рот, чтобы обрушиться на сержанта, но запнулся и скомандовал:
— По машина-а-ам! Заводи!! — все разбежались, а Медведев стоял, зная, что к нему эта команда не относится.
Тут же взревели моторы. Командир сказал ему прямо в лицо:
— Какой мразью надо быть, чтобы вот так!.. — он кивнул в сторону развалин.
Но Медведев и глазом не моргнул:
— Они все кинулись к кузову и вытащили их. Я знал, что мне от вас будет выволочка. Знал… Как будто отродясь немцев не видели. Сопротивляться было бесполезно. И невыгодно… Ну, не вступать же в сражение?.. Мы бы тут все перекромсали друг друга за милую душу. И трибунал бы не растащил… Их набежало стадо — с заржавленными стволами. Вояки… И кругом кричат: «Казнить!» А не «расстрелять».
— Офицеры были?
— Ни одного. Изуродовали бы каждого, кто сунется. А уж фрицы приняли бы мученичество, а не смерть.
— А ты-то почему полез?! — командир кричал, перекрывая шум моторов (с ним этого почти никогда не случалось).
— Решил взять на себя. Уж лучше расстрел, чем такой самосуд.
— Так ты, оказывается, спасал их?
— По крайней мере, без издевательств, — Медведев стоял навытяжку, ни один мускул не шевельнулся на его лице (состарившийся ребенок), ни тени вины, ни намека хоть на малое раскаяние. — А потом, ведь фашисты сами…
— Думаешь, я не знаю, как они расстреливают? Да так же, как и вы, сволочи! Ни за что ни про что.
— Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант… не так, как вашего закадычного Родионова… гвардии лейтенанта… — удар был, как под дыхало. — И я лично, чтобы облегчить… Правда… Толковые были ребята.
Взводный растерялся, он мог ожидать чего угодно, но не этого — Медведев искренне считал (или прикидывался), что облагодетельствовал пленных и уберег их от «лишних мучений». Командир не мог с ним разговаривать — всплыло подспудное, давно застрявшее в глубине души, мутное ощущение глубокой собственной вины. Он знал, что если станет копать дальше, то обязательно придет к тому, что вот он сам-то и виноват куда больше, чем этот осатаневший сержант… А если еще копнуть, то… Вот дальше-то копать и не следовало.
— В радийную машину, — скомандовал командир.
Медведев последнее время ездил в передовом бронетранспортере, как язвили солдаты, «нарабатывал» — имели в виду орден «Славы» 1-й степени, два у него уже было.
Шоссе расчистилось, и можно было свободно двигаться вперед. Там уже их, наверное, заждались. Подъехал Костин. Командир сказал ему:
— Поедешь в хвосте. Возьми с собой кого-нибудь из экипажа.
Сам подошел к транспортеру, сел рядом с водителем, а тяжелая стальная дверца сама захлопнулась уже на ходу.
— Колонна движется нормально, — доложил ординарец откуда-то сверху.
Глаза Медведева, весь его вздрюченный, самоуверенный облик торчали в воображении взводного и не хотели уходить, хоть он и пытался переключиться на что-нибудь другое: «Воюющий шакал… И я тебя не только терплю. И прикрываю — прав Лапин… Кто знает, как долго? Я уже давно твой соучастник. И, что хуже всего, ты не худший… Есть куда хуже. И затаеннее… Ты хоть воюешь напропалую — никогда не увиливаешь… А все равно шакал».
Трофейный «майбах» гудел, корпус мерно раскачивался, машина шла по шоссе, не давая ни на секунду забыться и отойти от расстрелянных. Ведь это была их машина… Он всегда думал, что расстреливают в подобных обстоятельствах только трусы: от растерянности, от незнания, что надо делать, от непреодолимого желания как-то спасти свою шкуру… «Уж кого-кого, а Медведева трусом никак не назовешь», — взводный сам не раз видел его в настоящем деле: подвижный, бой ведет непрерывно, не отсиживается… И тут же, как обухом по башке: «Ведь он у меня на глазах стал обыкновенным убийцей. Уже привык… Это его вторая натура. Его жгучая, неосознанная потребность… А объяснения всегда найдутся… Ведь его за это всегда только награждали. А кто представлял его к наградам? Постоянно. А как откровенно этот, еще пацан, всегда хотел быть похожим на своего командира?!»
Стремительно надвигались сумерки — еще не мрак, но все равно мало что видно. Только бы не пропустить своего регулировщика и указку — место сосредоточения батальона.
— Не пропустить правый поворот. Всем смотреть!
А немецкая семерка, как эскорт, сопровождала и не отступала — мчалась с той же скоростью возле транспортера и возле своего «чудом обретенного защитника», который так и не защитил их… Даже смертельно раненый фельдфебель все время летел прямо впереди машины, и его одежды и бинты полоскались на встречном ветру, как обрывки тумана. Остальные тоже летели справа и слева, не убитые, какими он их видел в развалинах, а смертельно раненые и все еще надеющиеся на спасение, все еще недоумевающие… «Господин офицер?..» «Господин старший лейтенант!..» «Господи…»
Какой там «господин»? Чурка армейская. Распиндяй стоеросовый!.. Все проморгал… Как хотелось тебе покрасоваться перед всем батальоном — ведь хотел, хотел… Мог же усадить их всех в какой-нибудь подвал, в стороне от дороги, написать шутовскую охранную грамоту (только такая и могла помочь): «Извините, мол, ребята, славные воины, — тороплюсь! До встречи в Берлине! Пристройте пленных — они сдались сами, без сопротивления — трудолюбивые саперы. Всегда ваш старшина Сивоза-дый..:» И все, может быть, обошлось бы… Вы не знали Николу Лысикова, какой славный был малый — он очутился в положении вашего фельдфебеля… И его прикончили, на полосатом матрасе… Я уже не говорю об Андрюше Родионове… Всем вам от этого не будет легче.
И тут же, почти одновременно: «…как вы хотели жить. Как вы доказывали свою полезность. Даже приверженность… Как вам хотелось, чтобы мы оказались людьми. Даже если ваша сторона была бессмысленно бесчеловечной…»
Дорога была пуста — как вымерла. А это означало, что враг где-то близко и впереди бой, раньше или позже, но бой обязательно будет — и опять понадобится Медведев. С его кошачьей прижатой к земле повадкой, с его прыгучестью, всегда поражающим выстрелом и… скромным бахвальством победителя.
Когда штабная машина догнала передовой отряд, несмотря на неурочный час (а начальство не любит, когда его будят!), вошел в фургон, доложил об итогах дня, о трофейных машинах и в самом конце упомянул о пленных, погибших во время схлеста с колонной противника, двигавшегося по параллельной дороге… Нашел в папке последний наградной лист на сержанта Медведева (написанный его рукой) — это была запредельная мечта сержанта — орден «Славы» 1-й степени. Вышел из фургона, разорвал на мелкие клочки этот лист, обрывки ссыпал в карман… Горькое завершение было у этого памятного дня.
А вот Медведев знал все наперед: знал, что все уляжется со временем, утрясется и «если будем живы и будет война, то будут и ордена» — так он и говорил, не стеснялся.
Взводный пообещал сам себе, что никогда никому не расскажет об этом своем самом большом позоре.
«…прошлое нельзя отменить. Прошлое неуничтожимо; рано или поздно все повторяется, и одно из повторяющихся явлений — это проект уничтожения прошлого».
«Письмена Бога». Х.Л. Борхес«Та — другая жизнь, под названием СОН, — вовсе не потеря времени, не проявление какой-то болезненной лени — нет! — это постоянное и активное приобретение. СОН — это настоящая, высокая, яркая и беспредельная ЖИЗНЬ. А если не высокая — пеняй на себя… А может быть, это воспоминание О НЕЙ? О прошлой, давно прошедшей?.. Или намек на предсказание будущего?» — так думал взводный. Только всех этих завихрений он никому не излагал.
