Александр Богданов - Твердыня

Прошло еще шесть месяцев войны с советским правительством. Оно присылало больше и больше солдат и военной техники в непокорные ему губернии. Наступил февраль 1921 года. Количество повстанцев росло и достигло пятидесяти тысяч. Изолированные от всего мира и предоставленные самим себе, они без чье-либо помощи продолжали свою неравную борьбу.

Ни звука в мглистом, зимнем лесу. Только тяжелый хруст сапог под ногами двух странников, давящих ледяную корку да треск замерзших сучьев и хвороста, нарушали полное безмолвие. При каждом шорохе они оглядывались, поправляя свои белые накидки, из-под которых проглядывали стволы кавалерийских карабинов и форма офицеров Русской императорской армии. Наконец лес стал редеть и из светлеющего полумрака между деревьями проступила прямая полоса большака. Притавшись на опушке, они вынули бинокли и замерли в ожидании. Перед ними во все стороны расстилалась волнистая, белоснежная, скованная гололедицей равнина, на которой вскоре появились войска. Бесконечной колонной двигались они на юг: чеканя шаг, шли стрелковые полки, неслась рысью кавалерия, неуклюже покачиваясь, катились броневики. Невысоко поднявшееся над землей солнце разогнало туманную мглу, бросая вниз свои длинные, ослепляющие лучи. Громадное пространство вокруг заблистало, как хрустальное зеркало, заставив двух наблюдателей, зажмурить глаза. «Какая боевая мощь прёт,» промолвил широкоплечий офицер, похожий на медведя. «Здорово мы их напугали.» «Чему вы восхищаетесь, Петр Михайлович? Совнарком выделил Павлову армию, которая освободилась у них после захвата Крыма. Не забудьте еще бронепоезда и авиацию. Через месяц красных в Тамбовском крае будет больше, чем деревьев в лесу.» «И мы не лыком шиты,» упорствовал Токмаков. «У нас сотни пулеметов и десятки орудий. И ваши доблестные царские полковники обучают и ведут в бой нашу крестьянскую молодежь. Да, ведь на днях ваш воспитанник Селянский разгромил батальон красных на станции Отхожая и захватил артиллерию.» «Большевики приноравливаются и изменяют тактику. Для того — то они остановили продразверстку.» Берсенев потер свои глаза, заслоняя их от неожиданно яркого света. «Так красные в листовках сами о себе пишут. Им никто не верит.» «Похоже на это, но теперь нас не в каждую деревню на ночлег пускают. Среди повстанцев появились случаи трусости и боевой дух слабеет.» Токмаков опустил свой бинокль и повернулся спиной к шеренгам захватчиков, марширующих в глубь его страны. «Ишь какая их прорва хлещет,» сокрушенно вздохнул он. «Вы, Николай Иванович, человек сведующий. Скажите мне, если так плохо под советской властью почему народ их слушает и в армию к ним идет?» «В армию к ним идут подневольно, вы это знаете. Почему народ их слушает? А куда ему деваться? Люди разобщены. Каждый сам за себя. Они боятся и за свои семьи; они боятся обсуждать события и объединиться против правительства; они боятся защитить свои интересы. Самое главное, это то, что многие из них не способны думать. За них думает правительство, посылая их куда угодно, исполнять что угодно. Взамен oни получают от властей похвальные грамоты, красивые медали и ордена. Им нравиться чувствовать свою принадлежность к большой многомиллионной массе; им дают талоны на питание и выделяют клетушки для жилья в многоквартирных постройках. Газеты их хвалят и прославляют; у некоторых из них кружатся головы от политического восторга и они стараются еще больше.» Берсенев пожал плечами и печально взглянул на собеседника. «Через неделю в селе Шитово в Борисоглебском уезде у нас состоится совещание Главоперштаба.» В глазах Токмакова под широкими бровями засветились искорки надежды, его губы растянулись в улыбке. «Мы будем говорить о распространении восстания на соседние губернии. Если вся Русь против красных поднимется, то им не удержаться. Антонов будет спрашивать ваше мнение. А мое мнение такое — остановим вражью силу!» И он осенил себя крестным знамением. Они повернулись и пошли назад через лес к своим.

Село Шитово заволокло промозглым, тусклым туманом. С неба, с листвы и с крыш капала морось на ноздреватый, тающий снег. С полей за рекой поднялся сильный, порывистый ветер. Жалобно и тоскливо скрипели и стонали мокрые яблони господского сада, росшего на околице. Несмотря на непогоду из любого конца села были видны кирпичные развалины дворца, маячившего за деревьями. Ветер с завыванием и шумом ожесточенно трепал ветви и свистел в оголенных вершинах. На всем лежала печать безнадежности и тоски. На главной улице у дома старшины целый день исходила от беспрерывного, протяжного воя черная собака, чуя приближение страшной беды. Этот вой проникал через плотно затворенные окна и мешал говорить мужчинам, собравшимся в избе. «Да, утихомирь ты своего Полкана, Федотыч,» обратился один из них, белобрысый, щуплый и невзрачный, но с бешеными, огневыми глазами, к хозяину дома, седобородому и ветхому старику. «В момент наведем порядок, Александр Степаныч,» хозяин заторопился и, бухнув тяжелой дверью, выскочил во двор. «Собаку нужно похвалить, тогда она сразу завиляет хвостом и замолчит,» пошутил сидящий на скамье под образами Берсенев. Присутствующие рассмеялись. В комнате скудно освещенной сероватым светом проникающим через три маленьких окошка, и без того заслоненными горшками с геранью, было полутемно. Сквозь клубы махорочного дыма было нелегко разглядеть лица партизанских вожаков, прибывшими на это важное совещание прошлой ночью со всей Тамбовщины. Их было девять. Они были лучшими сыновьями своего народа. Величественные движения их душ, сострадание и любовь к соотечественникам позвали этих людей возглавить смертную борьбу. Никакой материальной корысти у них не было, наоборот, находясь в своих должностях они подвергали себя и свои семьи величайшей опасности. За исключением полковника Богуславского и капитана Губарева, все они были моложе Берсенева, все бывшие фронтовики, вернувшиеся в 1917 году в свои деревни к привычной жизни хлебопашцев, но сорванные с мест зверствами советской власти. В царской армии по молодости лет они дослужились лишь до званий вахмистров, подпрапорщиков и фельфебелей, но сейчас, в лихое время родная Тамбовщина присвоила своим защитникам звания командиров полков, дивизий и армий. Месяцами не видели они своих жен и детишек, а у некоторых было еще хуже — красные держали их близких заложниками в концентрационных лагерях. Несмотря ни на что, они, не щадя своих жизней. выполняли свой долг перед народом. «Где же Токмаков?» Антонов подойдя к окну, открыл форточку, впуская в избу свежий морозный воздух. Сизые струйки табачного дыма, наполняющие помещение, заколебались и поредели. «Ну и погодища. Гололед, да и только.» Вздернув подбородок, он повернул голову направо и налево, словно искал. «Мы не можем начать без Петра Михайловича.» «Припоминаю, что неделю назад Токмаков высказал идею развертывания восстания на соседние губернии,» Берсенев поглядел на молчаливых, усталых мужчин. Как и он, они расположились на скамьях и табуретах, все в ремнях и револьверах, руки некоторых опирались на шашки в ножнах, уставленных в пол. В комнате с низким, закопченным потолком из-за жары было трудно дышать, и капельки пота усеивали их лица. «Мы не одни,» густым басом высказался курносый, блондинистый крепыш в форме прапорщика. «С нами пензенцы и воронежцы.» «Этого мало. Так Русь не зажжешь,» Антонов нетерпеливо махнул рукой. «Когда мы приходим к ярославцам или к саратовцам, то тамошние мужики говорят, что дело это не их, а наше, тамбовское. Ихняя хата с краю и весь сказ.» Он иронически рассмеялся. «Продолжайте агитировать,» предложил капитан Губарев, черноволосый человек с мягким интеллигентным лицом. «Следует послать к ним толковых ходоков, которые объяснят крестьянам необходимость единства и солидарности в нашей борьбе.» «Хорошо единство,» прожег его своими глазами Антонов. «Крестьяне знаешь, что мне говорят? Мы победили — продразверстка отменена. Война закончена.» Он растерянно развел руками. «Тогда всем нам крышка.» «Возможно это уловка большевиков. Мужикам надо объяснить, что как только мы сложим оружие, красные оккупируют губернию,» подал голос Берсенев со своего места. Не успел он закончить, как раздался тяжелый дробный перестук каблуков и в избу на шатающихся ногах ввалился вестовой. Он был измучен гонкой, залеплен тающим снегом с головы до ног и тяжело дышал. Козырнув, он передал Антонову скрепленный сургучом, сложенный листок бумаги. Антонов поспешно распечатал донесение и углубился в чтение. Его обыкновенно оживленное лицо помертвело. «Не может быть,» еле слышно выговорил он и уронил голову. Воцарилось молчание. Глаза всех были устремлены на него. «Токмаков убит,» наконец прошептали его губы. Буря эмоций пронеслась через комнату. Все вскочили. «Как? Где? Когда? Неужели? Не может быть! Токмаков был основателем нашего движения и командиром! Как теперь без него?» Изумленные восклицания и взволнованные разговоры заполнили помещение. «Сперва следует накормить- напоить добра молодца, а потом вопросы спрашивать,» Берсенев подошел ближе к вестовому и встал напротив его. «Глядите, как запыхался.» Жилистый и поджарый молодой мужчина, недавно избежавший смерти и скакавший всю ночь, сидел на табуретке ни жив, ни мертв. Выцветшие, cерые глаза его были полузакрыты и не смотрели ни на кого в отдельности. В теплой избе он расстегнул свой бараний полушубок и распоясал ремни. Капельки воды покрывали его заострившееся, скуластое лицо, на полу вокруг него натекла лужа. Его шашка и маузер в деревянной кобуре лежали возле его ног. «Федотыч,» Антонов кликнул хозяина. «Скажи своим бабам, пусть возьмут провианта из моего припасу и накормят гонца.» «Да у вас там много, Александр Степаныч, всего сразу не принесешь,» Федотыч согнулся с угодливой улыбкой. «Что голодному мужику надо, сам не знаешь?» Антонов строго взглянул на старика и продолжал. «Шматок сала, краюху хлеба, черпак картошки, чуток квашеной капусты с соленым огурцом, жбан с квасом и стакан первача. Больше стакана не давай, а то начнет песни петь; он нам тверезый требуется.» Закутанная в клетчатую шаль, располневшая и с согнутой спиной жена Федотыча сноровисто и быстро собрала обед для новоприбывшего. В воцарившем молчании тот стал жадно есть. «Как зовут-то?» спросил его один из командиров. «Федором Петуховом кличут,» ответил он, не поднимая головы. «Верно, сходится,» подтвердил Антонов. «Так и в донесении сказано. «Посылаю тебе эту грамоту с моим лучшим воином Федором Петуховом.» Подписано Черепанов. Ну, а он то как?» Федор, дожевав последний ломоть сала и отправив в рот последнюю картофелину, приготовился отвечать. Невзначай его левая рука задела пустой стакан на столе, из которого разило сивухой. Стакан покатился, упал на пол и разбился вдребезги. «Извиняюсь,» виновато пробормотал гость. «Посуда бьется — жди удач. Не горюй! Он нам не нужен. Он трофейный. От матроса рыжего нам достался. Из его кармана выудили,» ободрил его Федотыч. «Дюже сальный был. Моя старуха еле его оттерла.» Федор равнодушно пропустил объяснение хозяина мимо ушей и непонимающе уставился на полыхающие гневом очи Антонова. «Черепанов живет и здравствует, а вот Петр Михалыч погиб,» неохотно ответил он и опять замолчал. Алкоголь оказал свое воздействие. Он вытянул ноги и локтями навалился на стол, oхваченный блаженным ощущением безопасности, тепла и сытости. «Да не тяни ты, чертяка! Говори, что там было!» Антонов стал терять терпение. Федор вздрогнул, очнулся, в глазах его появился блеск; взъерошив пальцами свои волосы и наморщив лоб, как бы припоминая, он глухо заговорил, «Пробирались мы уже третий день в Кочумай село; на реке Босолук оно, в чаще на правом берегу стоит, там где рвы да буераки подходу не дают. Надысь мужик нам на пути попался, весь оцарапанный, разорванный и побитый; Христом Богом просил и плакал спасти их; красный отряд Фриммера совсем житья не дает; крестьянам головы рубят да живьем закапывают, а с девками и бабами плохие шутки шутят. Зерно да съестное для городов ищут, а кто не сдаст, тому секир — башка. Послушали его Токмаков с Черепановым, осерчали, посовещались меж собой и взялись изловить охальников. Отряд наш — десять сотен — изменил направление и пошел крестьянское общество из беды выручать. Дорога узкая, крученая, иной раз совсем меж деревьев теряется, но проводник не заплутал и через глухомань, завалы, ручьи и болота привел нас в свое селище. Глянули мы и обомлели. Там, батюшки — светы, тишина как на кладбище и только трупы, вороньем поклеванные, зверьем обгрызенные, кругом валяются. Все амбары распахнуты и дочиста выметены, хлева пустые, вокруг колодца лужи крови, а сам он мертвяками доверху набит, чьи — то руки — ноги и три головы высовываются, на нас незрячие зеньки вылупили. Жутко мне стало, а командир говорит, «Не робей Федюха, возьми взвод и иди пошастай по избам, может кто живой уцелел. А мы, тем временем, колодец расчистим, погибших уважим и честь — честью похороним.» Мы разделились, туда — сюда сунулись, везде хоть шаром покати, одни мыши с тараканами наперегонки бегают; два часа прошло, впору поиск заканчивать, ан нет, аккурат голосок писклявый, детский с улицы долетел. Я тогда из погреба в последней избе весь в пыли и в паутине вылезал. Бросился я к окошку и разглядел — девчушку лет восьми казак на руках несет, она к нему прильнула, ручонками за шею обхватила и плачет. Много она нам не рассказала, слишком маленькая да напуганная была. Все по своему тятеньке кручинилась, а когда привели ее к Токмакову, то сразу замолчала и улыбнулась. «Вот, г-н командующий, на чердаке нашли,» доложил казак. Токмаков подумал и приказал накрыть ей обед за своим столом. «Как зовут тебя?» присел он на корточки перед ней. Долго она молчала, а когда повар сахарку ей принес, то подобрела и призналась, что имя ейное — Клава, а фамилиё — Птицехвостова. Пока она борщ с котлетками наворачивала, Петр Михайлыч рассказал нам, что она очень на его покойную дочку Настеньку смахивает. Настенька вместе с его женой в концлагере у красных от голоду — холоду померли. Вроде, как изъяснился он, что не хочет Клаву одну — одинешеньку на свете оставлять, а хочет ее к своей матери отправить, чтобы она там под присмотром росла. Пока суд да дело, стемнело и заночевали мы в том же селе, возле свежей общей могилы, да опять незадача. На рассвете снял Фриммер наши караулы и кинулся как злобный пес. На войне спят не раздеваясь, с винтовкой в обнимку, да вот коней наших красные от нас отрезали. Приняли мы неравный бой — пули свистят, сабли вострые нас рубят, убывает наша сила. Черепанов, я, Токмаков и все штабные в крайней избе спали, из нее и отстреливались. Токмаков и говорит Черепанову, «Вон косяк наших коней. Ты меня из пулемета прикрой, а я с ребятами туда добегу.» Ну, пулемет строчит, ребят тридцать нас было, добежали мы, кони нас сразу узнали, мы в седло, шашки наголо и в атаку. Петр Михалыч всегда во главе. Оклемались мы, опрокинули мы красных, уползли они в леса дремучие раны зализывать. Да, вот подосланный среди нас оказался и выстрелил в спину нашему командующему. Упал Петр Михайлыч с коня как сноп ничком, не единого слова не успел выдохнуть и в миг преставился, сердешный. Такой хороший человек был. А подосланный — то чекистом был, но не успел улизнуть. Казаки его в момент изловили и на месте изрубили. Похоронили мы Токмакова в секретном месте на дне оврага и сверху валуны натащили, чтобы никто не знал, где он. Красные же, нечисть бесовская, если прознают, от злобности его могилу разорят.» Федор закончил рассказ и опустил голову, на глазах его блестели слезы. Все долго — долго молчали. «Какая потеря,» сказал кто-то из присутствующих. «Кто позаботился о сиротке?» спросил Богуславский. «Клаву взял в свою семью Черепанов,» не поворачивая головы ответил Федор. «Петр Михайлович очень страдал, но не показывал своих чувств.» Глаза Берсенева исчезли под нахмуренными бровями. «Его жена и ребенок год умирали в концлагере.» «Я видел такой лагерь под Борисоглебском,» привстал со своей скамьи Губарев. Серо-зеленая офицерская форма облегала его короткое, коренастое тело, а сквозь блестящие черные волосы проглядывала седина. Его голос дрожал от негодования. «Поляна огромная огорожена столбами с колючей проволокой. Больше ничего там нет — ни навеса, ни укрытия от непогоды, ни отхожего места, ни питьевой воды. Люди набиты, как сельди в бочке, — старые да малые и женщины с детьми — все родственники партизан. Так целыми днями стоят они возле загородки под открытым небом и ждут, когда тюремщики им кормежку бросят. Тюремщики же эти — сплошь интернационалисты — китайцы, корейцы, и латыши — привозят полусырую картошку и овощи, и лопатой их разбрасывают в гущу людей, когда им заблагорассудится. Далеко они докинуть не могут, территория большая, потому те, у кого остались силы, проталкиваются вперед к забору, а потом дерутся как звери на потеху своим мучителям. В глубине лагеря умирают беспомощные старики и больные.» Впечатлительный Губарев сел, обхватив лицо руками. «Наш главнокомандующий погиб и мы должны найти ему достойную замену,» энергично заговорил Антонов, пытливо смотря каждому из присутствующих в глаза. «Это займет время. Смерть Петра Михайловича — удар по нашему движению. Временно исполнять его обязанности буду я. Возражений нет?» Антонов вышел на середину комнаты. «Николай Иванович,» он подошел к Берсеневу. «Сейчас же разыщите отряд Черепанова и возглавьте его. Проведите расследование смерти Токмакова. Как случилось, что чекисты там шастают и в наших офицеров стреляют? Петухов!» Антонов обернулся к похрапывающему на лавке у стены вестовому. Тот, услышав свою фамилию, вскочил, вытянулся, приосанился и неизвестно кому молодецки козырнул. «Отправляйся с г-ном полковником. Приведи его в свой отряд.» «Будет сделано!» рявкнул Петухов и вместе с Берсеневым, накинув свои одежды, они вышли из избы.