«Папа, прошу тебя, останься!» – влетел в комнату Войислав и прижался к отцу.
«Иди отсюда», – вбежал Бранко и утащил младшего брата в гостиную. «Отец, мама права!» – крикнул он оттуда с заносчивостью гимназиста.
«Если у тебя хватит бесстыдства остаться, то уйду я, – Елица направилась к дверям. – И я с собой не возьму ничего, уйду в чем есть».
«Стой! – крикнул он и схватил жену за руку. – Ты что, хочешь, чтобы завтра весь Белград трубил о бегстве из дома жены полковника Михайловича?!»
«Не жены, а прислуги полковника! – расхохоталась она издевательски и при этом всхлипывая. – Я живу не как жена, а как твоя прислуга. Мой покойный отец свою прислугу уважал больше, чем ты меня. Ты меня просто не замечаешь. Твои улыбки – ложь, твои знаки внимания – притворство. У тебя испорченная душа и сердце», – она опустилась на ковровую дорожку в прихожей и уткнулась головой в колени.
«Успокойся, душа моя, – ему показалось, что сейчас она нуждается не столько в его извинениях и покаянии, сколько просто в теплом слове. – Ты же знаешь, я занят на службе по горло», – он опустился на колени рядом с ней и попытался ее обнять.
«Убери руку! Не прикасайся ко мне!»
«Хорошо. Но давай не будем устраивать скандал».
«Скандала не будет. Но прошу тебя – уходи. Ты – главная моя ошибка и беда. И ты должен это знать. Твой грех не в том, что тебе понравилась она, а в том, что я уже давно перестала для тебя существовать как женщина. Меня потрясло только твое двуличие».
«Ошибаешься. Ты очень ошибаешься… Хорошо, я уйду, если ты так хочешь. Но прошу тебя, давай не будем расставаться врагами, ненавидящими друг друга».
«Выслушай меня внимательно, Драголюб, – она посмотрела ему прямо в глаза. – Все эти годы я была тебе не женой, а рабыней. Что ж, я так воспитана, я сама выросла в таком же доме, в такой же семье. Я привыкла видеть свою мать всегда одинокой, а отца-офицера я почти не видела, он всегда был в разъездах. Он умер, а я так никогда и не узнала его толком. Почтение к военной форме я принесла и в наш дом. Я никогда не упрекала тебя за все эти бесчисленные приемы, балы, гулянки, долгие отсутствия. Мне нужно было только одно – чтобы ты знал, что я существую. И ничего больше. Но ты-то, ты уже давно ведешь себя так, как будто меня нет. Ты меня заживо похоронил. Уходи немедленно. И навсегда».
Он быстро сложил вещи и ушел. Утром – он помнил это как сейчас – чтобы предвосхитить городские сплетни, попросил военного министра откомандировать его как можно дальше от Белграда – в Словению. Оттуда, из Марибора, он несколько раз писал жене, но ответа не получил. Писал он ей и из Мостара, где застало его начало войны, но она ему не отвечала.
Все это он помнил очень ясно и с волнением и нежностью ждал ее. Как и где она живет? Не мучили ли ее в лагере немцы? Как с ней там обращались, неужели так же, как Крцун с ним? Узнает ли она его, улыбнется ли или же вскрикнет прямо на пороге, когда увидит живой труп, оставшийся от ее мужа?
Он еле сдерживал слезы. Снова плеснул себе в лицо воды, следя, чтобы не смыть с ран табак. Тут ему привиделись крестьянки, стогующие сено на Мионице. Потные, загорелые, они граблями тащили сено вниз, к небольшому ручью, на другой стороне которого в мускулистых руках парней сверкали косы. Ему показалось, что среди крестьянок он видит и Елицу. Он видел ее со спины, она собирала сено вокруг тернового дерева, и ветер играл подолом ее летнего платья. А в самом конце луга, возле оврага, глядя на него, вся в красном, госпожа Наталия застегивала ремешок на сандалии.
«Что за чушь! – прошептал он и махнул рукой. – Все нереально – и я сам, и мои воспоминания. В мыслях я возвращаюсь только в весну и лето, да и тогда все путается в голове. Мне больше всего жаль лета, наверное, потому, что сейчас тоже лето. Мое последнее лето. А осень и зима еще далеко-далеко. Их больше не будет. Елица, конечно, я знаю, начнет меня утешать, что есть надежда, а может быть, это я буду так говорить ей. Мы будем обманывать друг друга. О чем бы мы ни заговорили, все будет ложью, обманом. Правда – только молчание. Ненужная встреча. Одно мучение и ей и мне, соль на открытую рану. Она, конечно же, в полной изоляции, не выходит из дома, к ней в дом никто не приходит. Она не знает, что происходит в Сербии, что люди думают обо мне на самом деле, тайно».
Его сердце забилось еще чаще, как только он услышал шаги в коридоре и скрип ключа в замке. Он не знал, что ему делать – сесть ли, а может быть, лечь или остаться стоять. В который раз поддернул наверх брюки и потрогал, не сочится ли из ран на лице кровь.
– Ваша супруга хотела бы вас видеть, – сказал офицер. – У вас есть пятнадцать минут. В соответствии со специальным разрешением, вы можете остаться с ней наедине. Без присутствия официального лица.
Сказав это, офицер отступил от порога камеры, и в дверях появилась Елица.
– Дорогой мой! – вскрикнула она и бросилась ему на шею.
Он даже не успел рассмотреть ее. Только почувствовал на своей шее ее дыхание, видел ее плечо и ощущал запах ее волос. Немного придя в себя, он начал гладить ее по голове и гладил все быстрее и с все возраставшим отчаянием, слушая всхлипывания Елицы и чувствуя обжигавшие его поцелуи и слезы.
– Дража, дорогой мой! – она отстранилась от него. Ей хотелось сказать что-то гораздо более нежное, но любые другие слова казались неуместными в этом месте. – Вот… я здесь… я три часа ждала в тюремной проходной. Я не опоздала, это они… негодяи… скоты! – она разрыдалась.
Он смотрел на ее стоптанные, поношенные туфли с искривившимися каблуками, на выцветшее после бесчисленных стирок платье. Лицо ее пожелтело и отекло. Дешевая косметика не может скрыть морщин и темных пятен под глазами. И сами ее глаза как-то увяли. Не осталось никакого следа от былого жара и жизни. Он сжимал ее вялую руку, а воображение рисовало круглые колени той самой женщины, которая идет вверх по течению ручья, пока он упрямо ныряет и ныряет под стоящую на берегу ручья иву, стараясь нащупать и схватить руками скрывшуюся в глубине форель.
Он едва сдержал готовые сорваться у него с языка слова: «Никого не знаю, кто любил бы форель так, как ты, Елица». Но ему стало стыдно этих воспоминаний, стыдно перед самим собой, перед ней, и он только сказал:
– Не плачь.
– Ты похудел, – грустно улыбнулась она. – Наверное, тебя плохо кормят. Я принесла тебе лимонад и немного черешни. – Она хотела встать и поднести к кровати пеструю матерчатую сумку, но поняла всю бессмысленность своих подарков и схватилась за голову обеими руками, как будто уже стояла над могилой своего мужа. – Почему у тебя здесь кровь? – увидела она раны на его лице.
– Ничего, пройдет. Споткнулся, ударился об умывальник.
– Это неправда. Конечно, это неправда, – она обтерла носовым платком его лицо с запекшимися ранами, к которым прилип засохший табак. – В Белграде ходят слухи, что тебя ужасно мучили.
При этих словах он почувствовал, будто его огрели плеткой – так ему стало горько от унижения и стыда, в которых он не смел признаться самому себе. В глубине камеры, со дна его воспоминаний всплыл генерал Федор Никифорович Иванов. В лохмотьях, какие можно встретить только на нищем, он чистил унитаз в туалете на вокзале в Софии, тыкая в него длинной палкой с красной резинкой на конце. При царе он был губернатором Севастополя, а вот теперь докатился до того, что чистит унитазы в общественных туалетах, ходит в залатанных сапогах и выгребает нечистоты. Потрясенный судьбой этого человека, он – сейчас все это вспомнилось с удивительной ясностью – проинформировал короля и правительство и уже на следующий день получил личное распоряжение великого князя Павла предложить генералу Федору Никифоровичу Иванову достойное место в югославском военном представительстве в Софии или же, если генерала это больше устраивает, оказать ему содействие в переезде в Белград. Он отправился на вокзал и застал генерала на его рабочем месте. Приблизившись к нему, осторожно и деликатно вступил в разговор, протянув чаевые: «Вы, господин, судя по вашему произношению, русский. Мы, сербы, всегда хорошо различаем русский акцент». Федор Никифорович Иванов поклонился: «Спасибо, но не нужно было этого делать». Затем добавил: «Вы – хороший народ. И счастливый народ». Тогда он протянул генералу свою визитную карточку: «Зайдите завтра ко мне, сделайте честь». «А зачем мне к вам заходить?» – помрачнел Иванов. «Завтра мы об этом поговорим», – улыбнулся он. «Я не смогу прийти. У меня нет времени. Простите, я должен работать», – и он продолжил возить тряпкой по лужам мочи на бетонном полу. «Я прошу вас, господин генерал! – сделал он шаг к нему. – Вы получите службу, достойную вас». Иванов онемел. Он моргал выцветшими голубыми глазами и старался не встретиться с ним взглядом. «Подите сюда, батюшка, – отозвал его Иванов в угол и прошептал: – Не понимаю, как вы могли так непростительно грубо ошибиться. Русский генерал никогда не занимался бы тем, что делаю я!» С того дня никто не видел его на софийском вокзале.
