Ознакомительная версия.
— А ну-ка, вслух… всем!… — попросил он.
— Ты меня в секретаря своего превратить хочешь, — пошутил Пушкарев, но взял письмо и начал читать:
— «Милый, родной, старенький мой папка! Не знаю, как буду рада, если эти строки дойдут до тебя. А я почему-то глубоко верю, что дойдут. Боюсь за тебя и горжусь тобой. Горжусь и твоими боевыми друзьями, подобными товарищу…» — Пушкарев замялся. — Тут, кажется, дифирамбы по моему адресу. Восхваление моей личности… — пробурчал он.
Все единодушно предложили Пушкареву читать от строчки до строчки и без комментариев. Он продолжал:
— «…подобными товарищу Пушкареву. Не знаю, как отблагодарить этого чудесного человека, давшего весть о тебе. Ведь я так долго и тщетно тебя разыскивала. Папка! Расцелуй его за меня…» — Пушкарев вдруг поперхнулся, закашлялся и продолжал опять: «Я не окончила институт, но обязательно окончу. Годы мои не ушли. Сейчас работаю далеко от Москвы. Мы, как и вы, бьемся за победу и отдаем делу разгрома врага все свои силы. У нас здесь тоже фронт, с той лишь разницей, что нашим жизням ничто не угрожает. Дыхание войны чувствуется постоянно. Папка! Если бы взглянул на завод, где работает твоя дочь. А какие здесь люди, папа! Я совсем взрослая, и ты обо мне не беспокойся. Обязательно напиши. Передай горячий привет своим боевым друзьям от меня и моих товарищей по труду. Мы гордимся вами и вашей самоотверженной борьбой, а больше всех я горжусь тобой, мой родной. Обнимаю, целую. Твоя Людмила».
Беляк подошел к Пушкареву, обнял его и расцеловал.
— За дочь и за себя. Спасибо, Иван Данилович!
— Чтобы сегодня же ответ написал, — строго сказал Пушкарев, пытаясь подавить охватившее его волнение.
Письмо взволновало всех. Начали вспоминать о том, как жили до войны, рассказывать о своих семьях, кое-кто доставал и показывал сохранившиеся фотокарточки.
Вынул из кармана фотографию и Пушкарев. Он долго держал ее в руке, не спуская с нее неподвижного, как бы застывшего взгляда, потом передал Кострову. С карточки смотрела миловидная пожилая женщина, а на плечо ей склонил головку мальчуган. Все молча смотрели и передавали друг другу карточку. Все знали о горе Пушкарева. А он сидел как-то неестественно прямо, и глаза его излучали такую тоску, что Зарубин не выдержал, поднялся и вышел из землянки.
Молчал окутанный мраком лес. Сквозь чащу его пробивался легкий низовой ветер. Он был теплый и, казалось, нес с собой весну. Чистое звездное небо предвещало хороший день. Но Зарубин ничего не замечал.
Еще в тот летний день, когда Зарубин стоял перед грудой щебня, похоронившей под собой семьи пограничников, он понял, что жизнь для него уже никогда не будет такой светлой и ясной, как прежде. Гибель жены отчасти повлияла и на его решение остаться в тылу у врага, где, как ему казалось, можно было полнее упиться борьбой, местью. Поэтому он сразу, как в родную стихию, вошел в насыщенную опасностями и лишениями тревожную партизанскую жизнь и жадно искал встречи с врагом.
Ему трудно было смириться с мыслью, что он остался одиноким, что навсегда, на всю жизнь ушел человек, принесший ему столько радости и счастья. Он старался отогнать от себя эту мысль, но она появлялась снова и снова, особенно, когда товарищи заговаривали о своих семьях, о прошлом.
Зарубин вышел за черту лагеря, сел на мокрый пень и поник головой.
Когда полчаса спустя он вернулся в землянку, там ужинали. Беляк и Добрынин состязались, рассказывая охотничьи истории, веселившие всех.
— А мою последнюю собаку звали Норка, — говорит Беляк. — И до чего же умный был сеттер, все диву давались. Подведет, станет в стойку, и я сразу определял по ее виду, что у нее перед носом: куропатка, перепел, тетерев… И стоит, не шелохнется, пока не подам команды. Бывало так: она станет, а я сяду, выну чарку, выпью, закушу, в зубах поковыряю, а она, как статуя, не шелохнется. Ну и псина была!… Но я хочу рассказать один эпизод…
— Только не привирай, — предупредил Пушкарев.
Зарубин сел за стол и внимательно посмотрел на Пушкарева. Глаза его смотрели грустно, даже когда он улыбался, а на лице, казалось, появились новые морщинки.
«Наверное, после болезни», — подумал Зарубин.
А Беляк продолжал:
— Расскажу сущую правду. Как-то после удачной вечерней зорьки сидим мы с Норкой у костра. Впереди озерцо. Перед сном мы решили поужинать. Вынул я хлеб, мясо холодное… Хватился, а ножа нет. А нож от отца остался. Отец тоже охотник был. Я туда, сюда, в ягдташ, за пояс, за голенище — нигде нет. Пропал! «Норка», — говорю. — «Чего?» — отвечает она. «Ножа-то нет!» — «Ну?»…
— Довольно! Довольно! Опять выдумываешь! — закричал Пушкарев.
— Без ножа зарезал, окаянный!… — хохотал Добрынин.
Смеялись все.
— В чем дело? — спросил Беляк недоуменно, будто он действительно не понимал, в чем дело.
— Выходит, что Норка заговорила человеческим языком, — отвечал ему Костров.
Вновь все захохотали.
— Заговорился… — Беляк с хорошо разыгранной досадой махнул рукой.
— Ну, хватит, — сказал Пушкарев. — Пойдемте, народ уже собрался. — И все отправились в окружкомовскую землянку.
Там уже были Бойко, Снежко, Рузметов, Селифонов.
Пушкарев открыл заседание бюро окружкома.
Сначала рассматривалось решение партийной организации отряда, принявшей в свои ряды кандидатом Дмитрия Карповича Беляка. Докладывал секретарь парторганизации Бойко.
О Беляке говорили Пушкарев, Добрынин, Рузметов.
Подпольная организация в городе, во главе которой стоял Беляк, насчитывала когда-то шесть человек, а теперь в ней двадцать два подпольщика. Организация патриотов собрала среди горожан и доставила в отряд полмиллиона рублей на постройку танковой колонны «Народный мститель». Подпольщики регулярно выпускают завоевавшую любовь у народа газету «Вперед». Они имеют свой боевой счет: взрыв гостиницы, уничтожение предателя Брынзы. Отряду и Большой земле подпольщики добывают ценные разведывательные данные.
— Подпольная организация, — сказал Рузметов, — крепка, сильна, боеспособна. Оккупанты знают ее силу и боятся ее. Сам Беляк — верный сын народа, и ему давно надо быть в наших рядах.
Беляка приняли кандидатом в члены партии.
— Будешь так же работать, — предупредил Пушкарев, — через шесть месяцев примем в члены партии.
Потом обсудили содержание очередного номера газеты «Вперед». Докладывал редактор газеты Костров. А когда кончили с этим вопросом, Пушкарев сказал:
— Теперь отпустим Дмитрия Карповича. Остальное без него рассмотрим.
В субботу Карецкая позвонила на службу к Шефферу и сказала, что ждет его. Тот ответил, что через несколько минут приедет. Позавчера они договорились, что совершат очередную прогулку на машине, а потом заедут на квартиру Шеффера и поужинают.
Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:
— Какие-нибудь личные вещи у вас есть?
— Да, но очень немного. Самые необходимые…
— Тем более. Уложите их в вещевой мешок.
Карецкая растерянно улыбнулась.
— Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…
— Чемодан не подходит, нате мешок, — и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.
Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:
— И что же мне с ним делать?
— Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.
— Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?
— Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь — до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я за вас отвечаю своей совестью, своей головой.
— Перед кем? — удивилась Ксения Захаровна.
— Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым… Перед всеми.
— Ну, я пойду. — Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. — Будьте умницей…
Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.
Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка? Что отвечать?… С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.
Ознакомительная версия.
