Чтение этого письма произвело на мюридов сильное впечатление. В своем ослеплении, легковерные, как дети, они уже видели себя победителями и обладателями несметных богатств, так щедро обещанных им падишахом. Разоренные, обнищалые, полуголодные, они тем сильнее чувствовали свою нужду и жаждали добычи, ради которой готовы были пойти на все жертвы. Они кричали, бесновались, размахивая шашками, как исступленные, и требовали, чтобы Шамиль тотчас же вел их на русских, но имам нашел это преждевременным.
— Зачем нам идти, когда они сами скоро придут сюда, как глупые овцы, забегающие в пещеру подкарауливающего их волка? — говорил Шамиль. — Они думают взять Ахульго, но пусть не надеются. Они подавятся им, как прожорливый шакал давится костью. Скоро, на радость воронам, все эти вершины покроются трупами гяуров. Уничтожив их, мы в свою очередь спустимся с гор и, подобно горным потокам, низринемся в долину Алазани и Катехии. Тогда наступит то, что написано в этом письме, — торжество мусульманства и злая гибель неверных!
Неистовый рев многотысячной толпы покрыл последние слова Шамиля.
— Саллаллаго-клейгав-ва-салам! [22] — орали мюриды, приходя в бешеный экстаз. — Саллаллаго-клейгав-ва-салам! — повторяли они на тысячи голосов, и долгодолго не смолкал этот неистовый вопль обезумевших фанатиков.
Фанатизируя ослепленную ненавистью толпу, разжигая ее страсти несбыточными надеждами, Шамиль и сам невольно заражался ее возбуждением. Окруженный многочисленным скопищем людей, готовых ежечасно умереть во славу пророка, не дающих и не просящих пощады, имам Чечни и Дагестана проникался твердой верой в победу над гяурами.
«Ведь не из железа же они!» — размышлял он, устремляя задумчивый взор в голубоватую даль, где у подножия каменистых скал белели русские палатки.
Шамиль с минуту пристально рассматривал их и вдруг, оборотись лицом к толпе, указал ей на русский лагерь:
— Глядите, вон они — христианские собаки, они пришли за своей смертью! Клянусь бородой пророка утопить их в собственной крови!
Эти слова, сказанные страстным, хриплым от внутреннего волнения голосом, привели толпу в окончательное исступление. Крик ее перешел в рев, хриплый, надрывающийся, временами переходящий в пронзительный визг.
Родившись на вершинах неприступного Ахульго, безумно дикий вопль ненависти и мщенья перекатами грома гулко пронесся по горам, эхом отозвался в глубоких балках, на пустынных, далеких вершинах, в осиротевших аулах и замирающей волной донесся до русского лагеря, но не вызвал там никакого впечатления.
Только молодой казак, неторопливо сшивавший оборванное у седла путлище, поднял голову и прислушавшись, насмешливо обратился к сидевшему против него сивобородому старику:
— Ишь, гололобые, разорались, словно галки перед непогодой.
— Пущай их потешатся напоследок, — угрюмо проворчал старый казак. — Вот ужо возьмем их чертово гнездо, живо угомоним.
В Ахульго между тем волнение не прекращалось, а, напротив, усиливалось и разрасталось, как разгоревшийся пожар.
— Правоверные! — покрывая все голоса, закричал вдруг пожилой мулла с острым худощавым лицом и злыми глазами. — У Мустафы-бека есть два русских пленника; пойдемте, возьмем у него их, зарежем во славу Аллаха и пошлем в подарок русскому генералу.
— Пойдем, зарежем! Смерть гяурам! Алла, Алла! — в восторге заорали мюриды, и несколько человек, не теряя времени, бросились к сакле Мустафы-бека.
Услыхав шум, Мустафа-бек, почтенных лет старик со спокойным, умным лицом, вышел из своей сакли и вопросительно посмотрел на теснившуюся в узком переулке возбужденную толпу.
— Что вам надо, чего вы желаете от меня, верные слуги пророка? — спросил Мустафа, степенно поглаживая свою бороду.
— У тебя, — загорланила толпа, — есть два пленных гяура. Отдай нам их. Джамаад [23] решил послать их головы русскому генералу с предупреждением, что если он не отступит от Ахульго, его самого и все его войско постигнет та же участь.
При этом требовании брови Мустафы-бека нахмурились.
— Друзья и братья, — громким голосом воскликнул он, — за что вы хотите лишить меня моего имущества? Оба пленника — хорошие работники, я очень дорожу ими…
— Мустафа-бек, — прервал старика мулла, — не бойся, ты в убытке не будешь, вместо двух гяуров у тебя через несколько дней будет сорок, если не больше.
— Кто же мне даст их? — с легкой иронией спросил Мустафа. — Не ты ли, достопочтенный мулла Ибрагим?
— Да, я, — гордо ответил мулла, и, обратясь к толпе, он властным голосом крикнул: — Слуги пророка, слышите обещание, какое я даю: когда мы разгромим тех, что сползлись там, внизу, к нашему аулу, Мустафа-бек получит от меня взамен двух его рабов — сорок. Кто из вас поможет мне исполнить это обещание?
— Я, я, я! — закричали в толпе.
— Ты слышал? — торжественно обратился мулла к Мустафа-беку.
— Так, достопочтенный мулла, — отвечал тот с тем же неуловимым сарказмом в голосе, — слыхал и приношу тебе мою признательность. Благодаря твоей доброте и щедрости этих, — он указал на толпу, — я могу считать себя обладателем такого количества пленных, какого мне даже и не прокормить; но, достоуважаемый мулла Ибрагим, насколько мне известно, обещанные пленники находятся еще в русском лагере.
— Через несколько дней, благодарение Аллаху, они будут здесь, — высокомерно отвечал мулла.
— Я сам так думаю, — с тонкой иронией в усмешке поспешил согласиться Мустафа, — но ты знаешь поговорку: баран в сарае лучше бегающего в горах джайрана [24]. Прошу тебя, оставь мне двух моих рабов и возьми себе тех сорок, которых вы мне сейчас наобещали.
— Мустафа-бек, — с угрозой в голосе закричал мулла Ибрагим, — если бы я не знал тебя за верного мусульманина, я бы, пожалуй, подумал, что ты друг гяуров.
— Да он и есть друг гяуров. Всем это давно известно! — раздался чей-то озлобленный голос из толпы. — Разве мы не знаем, как ты обращаешься с твоими рабами-гяурами? Ты обходишься с ними лучше, чем с работниками-мусульманами. Они у тебя ходят на свободе, едят то же, что ешь ты сам, и никогда не видят плети.
— За что же их бить, если они добросовестно выполняют обязанности? Кормить же всякого необходимо. Ты же кормишь своего вьючного осла…
— Гяур хуже всякого животного, ему не должно быть пощады! — запальчиво отвечал тот же голос.
— Мустафа, — снова заговорил мулла, — или ты забыл 27 стих главы третьей священного Корана, который гласит: «Чтобы верующие не брали в друзья или покровители неверных. Те, которые это сделают, не должны ни на что надеяться от Бога».
Мустафа-бек собрался было что-то отвечать, но разгоряченная толпа прервала его на полуслове потоком бешеных криков и ругательств. У многих в руках засверкали кинжалы. Мустафа понял, что дальнейшее упорство может стоить ему головы. Но он все же колебался и медлил… Вдруг счастливая мысль мелькнула у него в голове.
— Друзья и братья, я не стану спорить с вами, и если вы непременно хотите, я вам выдам пленников, но должен предупредить вас: они оба еще недавно изъявили желание принять мусульманство. Подумайте, хорошо ли вы поступите, предав их смерти и лишив тем Аллаха двух слуг его.
— Если они согласны принять мусульманство и сражаться с нами против гяуров — тогда другое дело. Приведи их сюда, и пусть они при всех заявят это, — произнес мулла.
Мустафа нахмурился.
— Давно ли моим словам перестали верить? — гордо спросил он.
— Тебе мы верим, — поспешил возразить мулла, — но гяурам не можем верить; очень возможно, они обманывают тебя, чтобы ты еще лучше обращался с ними.
Если они действительно хотят быть мусульманами, то пусть сейчас же отрекаются от своей веры. Не теряй же времени. Веди их скорей.
Видя всю бесполезность дальнейших препирательств, Мустафа повернулся спиной к толпе и неторопливым шагом направился в свою саклю. Миновав двор, он вошел в небольшой сарайчик, где на пучках соломы лежали два человека в жалких лохмотьях. Истомившись за день на тяжелой работе, они крепко спали. Привыкшие за последнее время к постоянному галдению в ауле, пленники не обращали внимания на крики и шум подле сакли Мустафы и, далекие от мысли о близкой смерти, покоились безмятежным сном.
