— Кто осмеливается, — закричал он, — не верить словам Мустафы, сына Иззатулы-бека, пусть выйдет вперед, чтобы я мог запечатлеть в своей памяти его лицо! Клянусь, его жене придется заготовить чуреков [25]только на три дня, после трех дней он не будет нуждаться в пище и в питье.
Сказав это, Мустафа гордо закинул голову, оглядел притихшую толпу и уже более мягким тоном продолжал:
— Друзья и братья, разве кто-нибудь из вас уличил когда-либо старого Мустафу во лжи? Почему же вы оскорбляете меня своим недоверием? Повторяю еще раз: клянусь бородою пророка, у меня нет пленников, они бежали. Ищите, может быть, найдете!
На этот раз никто ничего не возразил, и толпа, постояв еще с минуту, неохотно двинулась от дома Мустафы.
Провожая ее глазами, Мустафа заметил, что старого муллы Ибрагима не было между уходившими. Он исчез куда-то, и его отсутствию надо было главным образом приписать сговорчивость мюридов.
Очутившись в подземелье, настолько тесном, что по нему нельзя было подвигаться иначе, как ползком, оба пленника, Силантий и Петр, не теряя времени, в глубоком мраке, ощупью поползли вперед. Проход, по которому они ползли, был, очевидно, не что иное, как русло иссякшего подземного потока, образовавшегося в давно минувшие века от тающих на вершинах снегов. Прихотливо извиваясь то вправо, то влево, проход этот в конце концов выходил в одну из пещер, висевших над обрывом реки Койсу. Достигнув ее, пленники перевели дух. Они были чрезвычайно измучены, но раньше чем отдохнуть, необходимо было осмотреться, пользуясь последними лучами солнца.
— Ах, чтоб тебе, — проворчал Силантий, подползши к краю пещеры и заглянув вниз, — как же отсюда спуститься?
Петр тоже поглядел и промолчал. Положение их было поистине трагично. Сейчас же от края пещеры шла отвесная гладкая стена сажени две вышиной, оканчивавшаяся площадкой. От этой площадки обрыв спускался уже не так круто и был усеян острыми камнями, цепляясь за которые можно было надеяться как-нибудь сползти вниз. Но как попасть на первую площадку? Днем еще можно было надеяться на удачу, граничащую с чудом, но ночью?.. Однако иного выхода не было.
— Ну что ж, Петр, — сказал Силантий после недолгого молчания, — попытаемся. Авось, Бог вынесет. Все равно умирать, что так, что иначе. По крайности если и умрем, то не под ножом проклятых нехристей.
— Это вы, Силантий Парамонович, правильно, — согласился Петр, — не сидеть же тут. Попробуем соскользнуть по стенке на площадку, коли ежели удержимся на ней, наше счастье, ну, а ежели…
— Не потрафим и промину ем ее, — докончил Силантий, — тогда так до самой реки и пронесет, как на салазках. Мне так думается, ни одной косточки в целости не останется. Измелет, как в жернове.
— А все же сказать надо спасибо нашему хозяину. Кабы не он, мы бы уж теперь оба без голов лежали.
XVI
Тем временем, пока в одном конце аула происходили все вышеописанные сцены, в другом гордый владыка Чечни и Дагестана, сидя одиноко в своей сакле, предавался невеселым думам.
Готовясь к отчаянному бою, Шамиль невольно стал припоминать, скольких храбрых и опытных наибов уже нет в живых. Как бы они пригодились теперь! А сколько погибнет в предстоящем штурме?
При этой мысли нечто похожее на жалость шевельнулось в сердце имама, но это не была жалость к будущим жертвам, обреченным на смерть, — их участь завидная, райские наслаждения ждут павших в бою, — нет, Шамиль если и жалел кого, то только одного себя. Смерть опытных, влиятельных сподвижников уменьшала шансы на успех в борьбе с гяурами. «Хорошо русским, — подумал Шамиль, — убьют у них одного офицера, на его место явится точно такой же. Погибнет один генерал — пришлют другого, и все они одинаково опытны, одинаково понимают войну. Говорят, их учат войне в школах. Хотелось бы мне знать, как можно выучить человека войне; я бы тогда всех мальчиков, сыновей беков, приказал учить, чтобы впоследствии каждый из них мог сделаться наибом, тогда пусть русские убивают их сколько хотят. Убьют одного наиба, я выставлю на них другого, а теперь? Теперь только старики и опытны, молодежь умеет лишь храбро рубиться и умирать во славу Аллаха. Если убьют, чего да не допустит Аллах, Ташав-хаджу, кем я заменю его? А Сурхая? Нет, только не Сурхая! — вслух воскликнул Шамиль и в охватившем его волнении поднял глаза к потолку. — Пресветлый Аллах, — в молитвенном экстазе зашептал Шамиль, — услышь молитву недостойного раба твоего имама Шамуила, не дай неверным истребить людей твоих, ослепи им очи и пошли им слабость на руки их, нагони страх на сердца их, пусть пули их сделаются безвреднее мух, а орудие хрупко, как пересохший камыш. Ты видишь сердце мое, лучезарный Аллах, как в книге читаешь мысли ума моего. Ты знаешь, я не боюсь смерти, я готов всегда умереть во славу твою, но для торжества мусульманства сохрани мою жизнь; если меня убьют, гяуры скоро овладеют Дагестаном. Кто противостоит им? О, пресветлый Аллах, неужели ты отвратишь лицо твое от сынов твоих и допустишь, чтобы там, где стоят теперь прославляющие славу твою мечети правоверных, гяуры воздвигли свои нечестивые капища? Нет, нет, этого не будет. Скорей горы разрушатся и обратятся в прах, чем русские завладеют Кавказом. Нет жертвы, которую мы не принесем во имя твое. Ты читаешь в душе моей, знаешь, как я люблю своего старшего сына Джамал-Едина, но пусть он погибнет искупительной жертвой, лишь даруй нам победу. Пусть умрет моя любимая жена Керимат, пусть погибнут все мои дети, но погуби гяуров. Пусть Ахульго станет их могилой».
Долго молился Шамиль. Впрочем, это не была молитва, а скорее беседа. Он говорил с Аллахом, как подданный говорит с своим царем. Иногда ему казалось, будто он слышит даже ответы Аллаха, он внимательно выслушивал их, униженно склоня голову, и затем или задавал новые вопросы, или почтительно возражал, доказывал.
Это был какой-то бред, галлюцинация, полубезумие, где действительность так тесно соприкасалась с миром фантазий, что никто бы не мог определить, где кончается одно и начинается другое. В этом полуболезненном умопомрачении крылся источник той нравственной силы, той безграничной власти, которую имел Шамиль над умом и душою мусульман Кавказа. Благодаря им ему удавалось в две-три беседы даже кровных своих врагов превращать в ярых последователей и возбуждать в них неистовый фанатизм. Так, например, гораздо позже, а именно в 1844 году, он сумел привлечь на свою сторону и сделать своим преданнейшим сподвижником хана Елисуйского Даниил-бека, генерала русской службы, испытанного друга России. Увлеченный Шамилем, Даниил-бек не только не задумался расстаться с генеральскими эполетами, бросить на добычу русским свой роскошный дворец, все свое ханство, но не остановился перед умерщвлением родной матери, которая, с ужасом узнав об измене сына и отданном им приказании прирезать всех находившихся при нем в его свите русских офицеров, прибежала умолять Даниил-бека опомниться и не слушать самозванного имама.
— Тебе ли, хану Елисуя, — говорила гордая старуха, — подчиниться и стать наибом у лезгинского пастуха? Среди пастухов елисуйских ханов много таких пастухов, как Шамуил; чем вознаградит он тебя за твои потери? Какое царство даст тебе за твой Елисуй, чем заменит важный сан, пожалованный тебе Белым Царем? Одумайся, сын мой!
Но Даниил-бек не только не спешил одуматься, но когда доведенная его упорством до отчаяния мать в гневе произнесла страшное по горским адатам проклятие — проклятие своим сосцам, вскормившим такого недостойного сына, Даниил-бек, ослепленный яростью, выхватил кинжал, обнажил груди матери и отрубил их, после чего приказал своим нукерам прирезать истекающую кровью последнюю ханшу Елисуя [26].
Вот какое страшное, неотразимое влияние имел Шамиль, великий имам Чечни и Дагестана, на своих единоверцев.
Долго молился имам и, как это часто с ним случалось, вдруг сразу крепко заснул.
