Всякий раз, когда он засыпал подобным образом, им завладевали странные сновидения. Иногда эти сновидения были пророческие и служили ему источником беседы с народом. Сам Шамиль не признавал этих снов за обыкновенные, он верил и умел уверить других, будто все виденное им — вполне реальные явления.
— Мой дух, — говорил он, — покинул тело, Аллах поднял его и показал ему вселенную, и видел я горы и города, видел аулы и людей в них. Аллах дал силу очам моим, и я мог зреть то, чего никто из живущих не видит. Я мысленным взором читал в душе людей, как мулла читает в книге, я видел и понимал самые сокровенные мысли их, и Аллах сказал мне…
Далее Шамиль рассказывал о беседе своей с Аллахом, и так реально, с такой твердой верой в истину своих слов, что никто из слушателей не допускал мысли, будто все это не что иное, как бред болезненно настроенной фантазии. В других случаях Шамиль описывал виденный им рай, красавиц гурий, живущих в нем, обстоятельно сообщал о цвете их прозрачных одежд, о тех сладострастных наслаждениях, коими пользуются праведники. Он называл даже имена самых красивых из них и воспроизводил разговор свой с ними, при этом касался таких подробностей, которых, по мнению его слушателей, нельзя знать иначе, как только видеть своими глазами. Если бы Шамиль лгал заведомо и сознательно, то он в конце концов запутался бы в своих выдумках и впал в противоречие, но он даже сомнения не допускал в реальности существования всего того, о чем рассказывал, и эта его уверенность настолько неотразимо действовала на суеверных слушателей, что им иногда самим представлялись странные, непонятные видения, которые были как бы продолжениями видений Шамиля.
Одно из таких реально-фантастических сновидений овладело Шамилем и на этот раз. Он заснул, и ему представилась странная и дикая картина.
Он увидел себя стоящим на высокой горе. Внизу, глубоко под ним, с грохотом и ревом текли две реки одна навстречу другой. Мутные, пенящиеся волны с бешенством сшибались между собой, но как только питающие их воды смешивались, они делались ярко-красными, алыми. Мало-помалу алый цвет распространялся все шире и шире, все дальше и дальше; наконец, обе реки стали почти совсем багровыми; по ним, как зайчики, то там, то тут бежали гребешки белой, как снег, пены. За рекой, как раз против себя, имам видел другой утес и на нем свою жену с младенцем на руках, рядом с нею его десятилетний сын, первенец Джамал-Един. Они протягивают к нему руки, зовут его. Шамиль хочет броситься в красную реку и плыть им на помощь, но в ту минуту, когда он уже достигает ее берега, красные волны с неистовым ревом яростно набегают на утес, смывают с него его жену с младенцем и уносят в своем течении из глаз имама. Только Джамал-Един стоит по-прежнему на том же месте. Черная туча медленно опускается над ним, все ниже и ниже. Вот она закутала голову мальчика, вот опустилась до пояса, надвинулась до колен, закутала всего.
— Джамал-Един, Джамал-Един! — в глубокой горести хочет воскликнуть Шамиль, но голос не повинуется ему. Проходит несколько томительных минут. Перед глазами Шамиля одна только мутно-багровая река и черная туча, словно гигантская бурка накрывшая его сына. Мало-помалу туча рассеивается, и Шамиль с изумлением видит своего Джамал-Едина, но не таким, каким он только что стоял там, маленьким, крепким мальчиком, но высоким юношей, бледным и печальным. Он смотрит на отца, медленно подымает руку и указывает ему на красную реку. Укоризной дышит лицо его, а бледные губы шепчут что-то, чего Шамиль никак не может расслышать за грохотом реки. Невольный страх овладевает душой имама; тем временем образ Джамал-Едина начинает блекнуть, тускнеть. Он делается как бы прозрачным, и вдруг на том месте, где он стоял, словно облачко закрутилось, закрутилось быстро-быстро и рассеялось, туманной дымкой поползло по реке. После этого багровые волны стали темнеть, темнеть и скоро из алых обратились в черные. Точно жидкая смола течет внизу. Вскоре сквозь их черноту начинают пробиваться белые полоски, с каждой минутой полоски эти делаются все шире и шире, и по мере их расширения волны начинают бежать все тише и тише. Из жидких они становятся твердыми, блестящими. Мириады искр сверкают на них, переливаясь всеми цветами радуги…
Волн уже не видать, река исчезла, и на ее месте засверкал холодный, ослепительно-белый снег, такой снег, какой лежит на недосягаемых вершинах Шат-горы [27] и Казбека. С удивлением смотрит Шамиль: откуда взялось так много снега, никогда на Кавказе не бывало его столько и никогда не лежал он такой ровной, однообразной пеленой. Продолжает смотреть Шамиль на снег… Что это за точка там, посередине? Нет, это не точка. Это человек, но какой он маленький, жалкий, изнуренный. Дряхлый стан изогнулся, голова трясется, одежда широкими складками падает с его плеч.
«Что это за бейгуш [28] такой? — думает Шамиль. — Лицо его мне знакомо». Он пристальней вглядывается, и леденящий душу ужас охватывает его. В жалком, хилом старике, беспомощно притулившемся в снегу, он узнает самого себя, гордого повелителя Чечни и Дагестана.
Жалость, презрение и бессильная ярость на кого-то, на кого, он сам не может отдать себе отчета, овладевает Шамилем, он хочет броситься на своего ненавистного двойника, растоптать его, стереть с лица земли, но налитые свинцом ноги не шевелятся, руки, как плети, беспомощно повисли. В бессильной ярости, скрежеща зубами, Шамиль разражается громкими проклятиями и просыпается, облитый холодным потом, с тяжестью в голове и щемящей тоской в сердце.
— Не к добру это виденье послал ты, Аллах, верному слуге твоему, — с тоскою шепчут губы имама, и, полный суеверного страха, он торопливо начинает перебирать каменные кругляшки своих четок, мысленно повторяя слова молитв и в то же время тщетно стараясь проникнуть в тайный смысл странного видения.
XVII
— Ну, Петр, — проговорил Силантий, — пора и в путь. Господи, благослови. Кому же первому?
— Да, по мне, все едино; хотите — я, а хотите — вы.
— Ну, пущай хоть я. Ежели благополучно спущусь на тот выступочек, я тебе свистну. Ты тогда и валяй, не робей. Ежели же не приведет бог и я сорвусь, там уж твое дело, поступай как лучше. Ну, еще раз благослови Господь.
Силантий истово перекрестился, лег на живот и задом пополз к устью пещеры, осторожно нащупывая ногами ее край. Когда большая половина его туловища перевесилась за обрывом, он как можно плотнее прижался грудью к гладкой стене, твердо уперся локтями и затем вдруг с быстротой молнии скользнул вниз. Сильный толчок, от которого Силантий едва устоял на ногах, заставил его всей тяжестью тела налечь на стену и, растопырив руки, обнять ее… Один момент ему казалось, что он не выстоит и полетит вниз. Голова у него закружилась и сердце замерло, однако он собрал всю силу воли и постарался как можно выше поднять голову к темному звездному небу.
Простояв с минуту, Силантий перевел дух, затем негромко свистнул и поспешно пополз вниз. Тут хотя и было очень круто, но благодаря торчащим камням возможно было спускаться без особого риска. Вдруг над ним громко зашуршало, черная тень тяжело скользнула по стене, раздался стук грузно падающего тела и почти одновременно с этим пронзительный, душу леденящий вопль.
Силантий в ужасе замер и инстинктивно прижался, почти вдавился в расщелину скалы. Мимо него, тяжело кувыркаясь с камня на камень, с глубоким, задавленным стоном, пронеслось что-то большое, грузное, страшное. На мгновение Силантий услыхал прерывистый храп, тупой стук костей, и его обдало запахом свежей крови…
— Царство небесное, не судьба, видно, — прошептал он про себя и еще торопливее стал спускаться. Чем ниже, тем спуск становился отложе. Скоро он сделался настолько пологим, что Силантий мог подняться на ноги и сходить обыкновенным порядком. Пройдя шагов десять, он увидел немного в стороне что-то темное, бесформенное, зацепившееся за камни. Силантий подошел и внимательно наклонился. Перед ним лежала куча тряпок, раздробленных костей и обнаженного мяса, издававшая тяжелый, неприятный запах. Это все, что осталось от его товарища, с которым он прожил вместе бок о бок четыре года тяжелого рабства. Силантий перекрестился и не теряя времени зашагал дальше. Через минуту он достиг берега реки. Черные волны с грохотом и ревом бились о скалистые берега, посреди их, сливаясь с окружающей темнотой, чернели причудливые силуэты остроконечных утесов, точно какие-то фантастические чудовища, немые, с холодными, осклизшими боками. Силантий, зорко присматриваясь к окружающей темноте, осторожно двинулся вдоль берега.
