иноземным владычеством.
Альберт обо всем этом решил, сидя в подземельи под сводами родного дома. И вот теперь наступила минута их настоящей встречи и их настоящего слияния.
Но Альберт не успел начать говорить, как Матье подошел к двери, запер ее, а ключ положил к себе в карман. Матье сделал это все с тяжелой медлительностью. Альберт мог это видеть и заметить. Альберт же не видел и не заметил. Иное занимало Альберта в эту минуту: отчужденность и жесткость брата, которую он уже успел почувствовать.
Альберт ушел бы, не стал бы говорить, если бы сейчас не решался для него вопрос о жизни со своими или о смерти в отчуждении от своих и безотрадном одиночестве.
Поэтому Альберт переборол себя, остался и заговорил. Но заговорил не так, как хотел вначале, не так искренне, как говорил с братом в детстве и не с таким глубоким и простым раскаянием, каким было полно в эти минуты его сердце.
— Видишь, я сам пришел к тебе, Матье.
— Если б сам не пришел, я бы отыскал тебя.
— Но я пришел же. Я раскаиваюсь, Матье. Ты слушаешь меня, Матье? Или, может быть, не хочешь слушать? Я говорю, а ты занят чем-то другим, роешься в карманах и что-то ищешь. Я подожду, когда найдешь.
Альберт замолчал. Матье возмутился:
— Начал говорить, — говори.
— Я прошу простить мою минутную, всего минутную, слабость. Вот ты опять занялся чем-то в карманах. Скажи прямо, что не хочешь слушать… меня… Что это ты вынул?
Матье закричал:
— Продолжай!
— Я вижу, может быть, я не так сказал, — хорошо, пусть будет иначе, не минутную слабость, а ошибку… И это тебя тоже злит? Ну, не ошибку, а мое паденье. Я искренне говорю: паденье. Но я надеюсь, что я не успел принести вреда!..
Матье раздраженно вскочил.
— Надеешься?
Альберт продолжал:
— …большого вреда. А если успел, то отныне я положу искупить…
Матье перебил брата, его раздраженье прорвалось:
— И как ты смеешь «надеяться», что не принес вреда. Молчи! Я тебе говорю — молчи! Если ты не понимаешь, что ты сделал, значит, ты не живешь с нами одним и тем же чувством. Молчи! Ты знаешь мой характер. Станешь оправдываться, будет для тебя хуже.
Но Альберт попытался продолжать. Матье снова закричал:
— Молчи!
Альберт замолчал. Матье подождал несколько мгновений: будет брат пытаться говорить или будет молчать. Альберт молчал. Матье еще выждал.
— Теперь послушался. Вот так хорошо. Сядь. Я тебе говорю: сядь. И слушай! Меня теперь слушай, а не свои слова. Ты спрашиваешь, что я искал в карманах, что вынул. Посмотри. Видишь? Это — нож. Я хотел тебя убить. Я… тебя! Это ты можешь понять? До какого же горя ты меня довел. А я ведь тебя любил не меньше, чем я любил Ренэ и Марике.
Матье остановился на минуту. Он хотел откашляться, но это вышло похожим на сорвавшийся стон. И этот стон привел Матье в то отчаянное бешенство, которое было ему свойственно в минуту вспыльчивости. Он подбежал к двери, стал искать ключ, — не нашел его, толкнул ветхую дверь могучим ударом и закричал:
— Уходи с моих глаз! И я тебе вслед брошу этот нож. Чорт с ним. Может быть, ты его подберешь и сам убьешь себя, если ты понял, что ты сделал. Ах, ты не понял еще ничего? Ты не знаешь, за что я хотел тебя убить? Не за минутную твою слабость. Разве это оправданье, что она была минутная, — для нас сейчас решают не минуты даже, а секунды. И не за твою ошибку я поднял бы руку на тебя, а за вред, который ты принес. Его нельзя поправить никогда. В ту минуту, когда мы были на краю бездны, ты оказался не с нами. Можно ли это забыть? И всегда все будут помнить: в ту минуту он был с врагами. Вечно будет тебя за это судить наша торжествующая победа. Вечно. И, может быть, было бы легче для тебя, если бы тебя убил я, убил сразу, убил рукою брата. Уходи. Дверь открыта. Иди. Никакие раскаяния тебе не помогут.
Матье распахнул двери и ждал. Альберт всегда был ему покорен, когда он гневался и безумствовал.
Но в этот раз Альберт не покорился.
Он подошел к брату, дрожащий от возмущения и решимости.
— Отойди, Матье, от порога. Я закрою дверь. Я еще объяснюсь с тобой в последний раз. Самодовольный ты глупец! Теперь я тебе буду приказывать. Во мне такая же кровь ван-Экенов, как и в тебе. Как смеешь ты произносить мне приговор и пророчествовать о моем будущем. Какое самомнение! А разве сам ты никогда не приносил вреда твоему собственному делу? Пусть, положим, не по слабости, как я, а по ошибке или глупости. Я тебе приказываю: сядь и выслушай, что я скажу. Я не уйду от тебя, как бы ты меня ни оскорблял. Я пришел не для раскаянья. За ошибку и вред пусть судит потом меня судьба. Я пришел, чтобы вместе с вами сражаться. Один, без вас, я не умею и не знаю, как мне делать. Кто же отвергает соратника на поле битвы? Ты играешь наруку нашим врагам. Неужели ты пойдешь на такое преступление, чтоб оттолкнуть, отвергнуть меня в такую высокую для меня минуту?
Матье отошел от двери и покорно сел у стола.
— Я слушаю, — сказал он младшему брату.
— Весь мир знает, Матье, о жестокостях немцев, о пытках, о физических истязаниях, которым они подвергают свои жертвы. Но, боже, что я испытал! Они применили ко мне невидимые глазом изощреннейшие нравственные пытки, нравственные истязания. Видит ли мир, знает ли мир об их тончайше разработанной системе морального сокрушения своих жертв? Участь их моральных невольников не менее тяжела, чем участь других их жертв. Поставят ли немцам и это в счет? Ответят ли они и за это? Или весь гнев ты обратишь только на твоих ослабевших братьев, упавших под тяжестью испытания?
Матье вытянул руку, останавливая Альберта и как будто произнося клятву. Рука протянулась, казалось, через всю комнату.
— И это немцам не забудется!
— Так слушай меня, Матье. Я не испугался смерти. Я перенес ее угрозу легко. Тогда меня казнили возвращением к жизни. А вернув к жизни, меня уверили, что у нас нет надежды на победу. Это был последний удар, последняя капля; это было как будто набросили жернов на шею человеку, который из последних сил боролся с течением, уносящим его в пучину.
И Альберт рассказал брату весь путь своих испытаний:
— Я
