Бой был недолгим и яростным. Вскоре после него почтальону предстояло доставить понесшим утрату аккуратные открытки: «Унтер-офицер Шульц — или Майер — пал в бою, сражаясь за фюрера и Великую Германию. Фюрер благодарит вас».
Многие хотели бы написать в газетах «с глубоким прискорбием», но партия это запрещала. Немецкая женщина должна гордиться, что ее муж убит за фюрера. Дети точно так же должны гордиться, что их отцы убиты. Немец — не только муж, отец, сын или брат, он прежде всего — солдат и герой. Для этого он и появился на свет. Для этого и жил.
Хайль Гитлер!
Выказывать горе считалось недостойным немцев. Его легко можно было истолковать как подрыв воли к обороне. Люди растроганно читали сообщение о гибели фронтовика:
«Мы с гордостью получили извещение, что наш сын, лейтенант запаса Гейнц Мюллер, родившийся 3 мая 1925 года, служивший в 44-м танковом полку[92], пал в бою 19 июня 1944 года, доблестно сражаясь за фюрера.
Гудрун и Ганс Мюллер».
Вечерами Мюллеры не зажигали в доме света. Гордились в потемках.
Три недели спустя пришло продолговатое письмо. Из управления личного состава Верховного командования сухопутных войск. В письме был чек на 147 марок 25 пфеннингов. Благодарность за понесенную жертву.
Мюллер вышел из себя и разразился речью о кровавых деньгах. Забыв о гордости. Кое-что из этой речи подслушал уполномоченный противовоздушной обороны. На другой день у Мюллеров появились двое хорошо одетых господ.
Из гестапо.
Последовал народный суд. Мюллера обвинили во враждебных высказываниях. В подрыве воли к обороне. В недостойном немца поведении. В оскорблении фюрера и подстрекательстве к мятежу.
Затем его перевели в Плётцензее. Дождливым ноябрьским утром главный помощник палача Рейха отрубил Мюллеру гордую голову.
Фрау Мюллер, жившую с антиобщественным Гансом Мюллером, отправили на перевоспитание в Равенсбрюк.
Какофония воплей и криков из сдавленных ужасом глоток.
Бомбы падали градом. Толпившиеся на улице люди сгорали заживо.
Они взывали к Богу, но Бог молчал.
Церковь Святого Николая превратилась в ревущее море пламени. Священник хотел спасти алтарные реликвии. Большой каменный крест упал и сломал ему позвоночник.
Все пылало.
Гамбург погибал.
Мы пили в подвале армейского госпиталя.
В подземном ресторане у Баумваля пировали богачи и партийные бонзы Гамбурга.
Пауль Билерт искал убийцу.
Для мародеров то была удачная ночь, добыча выдалась обильная.
Неподалеку от армейского госпиталя упало несколько шальных бомб. Сверхмощных. Молодежный лагерь возле Ландунгсбрюке был уничтожен. Вой, оглушительный грохот, затем громадное облако пыли — и лагерь исчез. Вместе с орлами, знаками отличия Гитлерюгенда и всеми мальчишками в подвале. Девять двенадцатилетних пацанов, стрелявших из двадцатимиллиметровых зениток, разделили их судьбу.
Лагерь исчез, как если бы искусный чародей взмахнул волшебной палочкой: «Раз-два-три, превратись в картошку фри!» Только никто не аплодировал.
Одно крыло госпиталя, выходящее на Бернхард-Нохштрассе, было разрушено. Повсюду валялись обломки коек. Они походили на перекрученные трубы. Лежала голая нога. Оторванная ровно по колено. Ею кормилась стая жужжащих сине-черных мух. Мухи были толстыми, упитанными.
На дороге лежала кисть руки с грубой ладонью рабочего, с черными ногтями. На одном из скрюченных пальцев было дешевое обручальное кольцо.
— Кто-то лишился лапы, — сказал Малыш и отшвырнул ее пинком. За ней бросились две тощие собаки.
— Merde, mon camarade, — сказал Легионер. — Война продолжается. Конец близок. Рейх стал фронтом.
У пивоварни Сант-Паули в канаве сидела и плакала женщина. Вся обсыпанная меловой пылью. Босая, в одной комбинации, с наброшенной на плечи половиной одеяла. Замечательного, красного. Когда мы проходили мимо, Малыш рассказывал забавную историю. Все громко смеялись.
Женщина согнулась и разразилась неистовыми рыданиями. Она плакала одна. Тогда многие плакали одни. Мы смеялись скабрезному рассказу Малыша и остались равнодушными к ней.
Из Гамбурга двигалась на север громадная массовая процессия. Завербованные иностранные рабочие. Остановить их никто не пытался. Полиция бездействовала. Рабочие несли под мышками перевязанные веревками свертки, на плечах — узлы. Они прошли Ноймюнстер, пересекли мост в Рендсбурге и приближались к границе. Немецкой войной они были сыты по горло.
Границу они перешли без всякого контроля. Просто шли не останавливаясь. Тянулись бесконечной, охваченной ужасом змеей.
Часовые-эсэсовцы стояли, словно ошалелые, таращась на них.
Германия была в огне. Гамбург дрожал. Тысячные полчища крыс тянулись к северу. Прочь, прочь от всего этого. От адского пламени.
По какой-то таинственной причине наша отправка из госпиталя была отложена.
Мы сидели на лестничной площадке, Малыш растянулся на полу.
— Мне это кажется чем-то вроде страхования жизни. Не удивлюсь, если дело кончится тем, что не мы прибудем на Восточный фронт, а он прибудет к нам. Вот будет праздник у Ивана. Девицы начнут учить русский язык и трахаться с русскими.
И, задрав ногу, издал задним местом свой особый трубный звук. Словно бы возвещавший конец света.
По лестнице взбегала помощница медсестры, Малыш похотливо схватил ее за ногу.
— Может, трахнемся вечером, карболовая штучка?
— Тупая свинья, — прошипела та, пытаясь пнуть его в лицо. — Я помолвлена.
— Тем лучше, — усмехнулся Малыш. — Отведав крови, станешь более кровожадной.
Она вновь попыталась ударить его ногой. Малыш громко захохотал.
— Останешься довольна, бикса. Малыш всегда готов на подвиги. Приходи-приходи! Можешь спросить Эмму, узнать, на что Малыш способен.
И выпустил девицу. Та опрометью бросилась прочь.
Мы получили приказ помочь в уборке мусора, но распоряжавшаяся там особа не имела опыта обращения с солдатами-фронтовиками. Это была недавно появившаяся в госпитале старшая медсестра с большим пучком ядовито-рыжих волос. Тощая, чопорная тевтонка. Золотой партийный значок на ее сером платье презрительно взирал свысока на менее броский, но более отрадный значок медсестры[93]. Говорила она, как простуженная верблюдица.
— Поднимайтесь, вы, четверо лодырей! Возьмите лопату и уберите мусор у третьего отделения!
— Одну на всех? — спросил Малыш.
— Наглый тип! — возмутилась тощая особа, постукивая носком черной туфли.
Легионер небрежно поднялся и неторопливо зашагал по коридору.
— Voila, пошли, ребята.
— Мы здесь говорим по-немецки! — крикнула она вслед ему.
— Пошла ты в задницу, — бесстыдно усмехнулся Малыш, поднимаясь, чтобы следовать за нами.
Она с бранью скрылась на верхнем пролете лестницы.
Видевшая эту сцену маленькая медсестра зашептала предостережение:
— Поосторожней с Матильдой! Ее брат служит в гестапо. Отец убит в двадцать третьем году. Одно ее слово, и вам придется туго!
Легионер обернулся к рослому, внушительному Малышу.
— Напомни, чтобы я внес Матильду в список Порты.
— Правильно, — усмехнулся Малыш.
— Зачем вы это делаете? — спросила удивленная медсестра.
Легионер взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза.
— Merde. Когда настанет день сводить счеты, времени проводить расследования не будет. Поэтому станем убирать их, как только найдем.
— Господи! — воскликнула маленькая медсестра. — Вы антиобщественные революционеры?
Вилли Бауэр, рослый водитель грузовика, расхохотался. Малыш с топаньем ржал.
Медсестра покачала головой и уставилась нам вслед. Вскоре после этого сказала подруге:
— Грета, будь осторожна в разговорах, революционеры составляют списки. Пора спрыгивать с этого автобуса. Мы приближаемся к конечной станции.
Сестра Грета громко рассмеялась.
— Милочка, я никогда не ехала в этом автобусе. Мой отец уже пятый год сидит в концлагере. Этот простофиля состоял в Немецкой народной партии и не умел держать язык за зубами. Гиммлер считает их отъявленными социалистами. Так что, видишь, со мной будет все в порядке — благодаря глупости почтенного главы нашего семейства.
— Хотела бы я иметь возможность сказать то же самое! Но, к сожалению, мой отец — майор в дивизии СА «Фельдхерренхалле», а двое дражайших братьев служат в дивизии СС «Дас Рейх».
Они продолжали молча мыть иглы и шприцы. Потом маленькая медсестра сказала задумчиво:
— Может, доложить начальству? Это ведь долг каждого, если вступаешь в контакт с антиобщественными элементами или слышишь подрывные разговоры.
