Бывший майор не жаловался на свою судьбу, не расписывал черной краской, через что ему пришлось пройти, в своем рассказе он обходился без подробностей, которые хотя бы чуть-чуть приподняли завесу над его вчерашним днем. Лишь мельком упомянул, что последние месяцы в Крестах провел. Не знаете, что это такое? Да тюрьма для особо опасных преступников…
А закончил свое печальное повествование он так:
— Не нашел гражданин следователь в моих действиях ничего преступного, хотя и очень старался, не смог доказать даже приблизительно, что я вражеский шпион… Но все равно, чувствую, долгие годы валить бы мне лес на суровом Севере, да невозможно сейчас арестантов вывозить из Ленинграда. Самолетом — неоправданно дорого, а все прочие виды транспорта блокадой исключены. Потому, основательно все это взвесив, и объявили, что мне дается возможность кровью искупить свою вину. А вот какую — убей бог, не знаю… Так вот я и оказался здесь, в окопах первой линии.
Что на это мог ответить капитан Исаев? Дескать, полностью верю в вашу невиновность? Это было бы ложью: хотя вроде бы и голую правду выложил Михаил Станиславович, но в душе капитана все еще таилась некоторая настороженность — оказывалась привычка верить в справедливость органов и вообще всего нашего государственного аппарата.
Или, может быть, сейчас следует подбодрить бывшего майора, заявить: мол, я за вами добрыми глазами присматривать буду, так что при первом удобном случае напомню начальству о вас?
И этого не мог, не имел права сказать он: немедленно надо отстранять от должности того командира, который заранее настраивается на своих подчиненных смотреть предвзято.
Потому капитан Исаев только и положил свою руку на плечо красноармейца Зелинского; как хочешь, так и понимай этот жест. Но тот все понял правильно, он сказал, впервые благодарно улыбнувшись:
— Вы, товарищ капитан, не переживайте за меня, самое страшное у меня уже в прошлом. Нет ничего отвратительнее, когда не имеешь за собой вины, а на тебя заметный издали ярлык врага народа уже навесили. И до конца дней своих носить тебе тот проклятый знак… Сейчас даже смерть для меня явится величайшей наградой по сравнению с тем, на что мог быть обречен.
Капитан Исаев хотел сказать, что прекрасно понимает его душевное состояние, тогда и теперь, но тут в землянку ввалились майор Крючков и какой-то незнакомый старший лейтенант — всего лет двадцати, не исхудавший до истощения и с тоненькими стрелочками ухоженных черных усиков. С первого взгляда этот старший лейтенант не понравился капитану Исаеву. Скорее всего потому, что равнодушными оставались его глаза, когда скользили по лицам рядовых и сержантов. Зато какое благожелательное тепло враз хлынуло из них на него, капитана Исаева!
Да и приветствуя лишь капитана Исаева, старший лейтенант не руку, а сжатый кулак поднес к своему правому виску, на секунду замер и вдруг выстрелил из кулака сразу всеми пальцами. Кому-то, возможно, нечто подобное и могло понравиться. Но капитан Исаев был принципиальным противником различных фортелей. Ведь, как объяснял один лектор, что такое взаимное приветствие военнослужащих и почему именно правая рука поднимается ими к головному убору? И обязательно хоть чуточку раскрытой ладонью вперед? Во всех армиях мира именно так военные приветствуют друг друга!
Тот лектор сказал: поднимая так — самую сильную, самую развитую — правую руку, один воин убеждает второго, что не затаил в руке оружия.
Иными словами, незнакомый старший лейтенант сразу и категорически не понравился капитану Исаеву.
Майор Крючков, оказавшись в землянке, стал немедленно прощаться. С каждым из бойцов. С обязательным рукопожатием. И, что откровенно удивило капитана Исаева, — солдаты, матросы и ополченцы (это было видно и невооруженным глазом) искренне сожалели, что майор уходит от них. Даже Юван, тот самый Юван, который — единственный во всем батальоне! — принципиально не вставал при его появлении, сегодня сам подошел к нему, уважительно поясно поклонился и сказал:
— Однако после война приезжай гости. Оленя зарежу. Лучшего.
— А куда ехать? Адресок дашь?
— Большой город Архангельск твоя знает? Там увидишь человека народов Севера и спроси любого. Он скажет, где стоит чум Ювана.
Простившись со всеми за руку, майор Крючков будто только сейчас вспомнил о старшем лейтенанте, вроде бы скромно стоявшем почти у входа в землянку. И поднял руку, призывая к вниманию. Потом сказал враз обесцветившимся голосом:
— Сие есть старший лейтенант Пряжкин Иосиф Устинович. Он вступает в командование ротой. — И уже только старшему лейтенанту: — Будете в различных ведомостях копаться, проверять личный состав по списку или позволите процедуру приемки считать состоявшейся?
Старший лейтенант ответил без промедления, четко козырнув и давая этим понять, что свято чтит ту дистанцию, какая есть между ним и товарищем майором:
— Роту я уже принял. — Вежливый поворот головы в сторону капитана Исаева: — Вот только бы доставить сюда мой чемоданчик. Он на командном пункте батальона…
— Товарищ старший лейтенант, дозвольте, я за ним мигом слетаю? — поспешил предложить свои услуги солдат Акулишин.
Капитану Исаеву было жаль расставаться с ротой, до боли в сердце жаль. А тут еще и молокосос, летом прошлого года досрочно выпущенный из училища, а теперь ставший уже старшим лейтенантом! Явный подхалимаж Акулишина доконал окончательно. И он сказал буднично, как обычно и разговаривал со своими бойцами в присутствии кого-нибудь постороннего:
— Помните, ребята, что не я от вас убежал, а бригадное начальство меня от вас забрало. Такова, кума, уха из петуха… А вообще-то мы с вами и теперь рядышком будем, так что, если понимаете, сейчас прощаюсь с вами условно, лишь до утренней зорьки.
Сказал это, взял автомат, почти пустой вещевой мешок, жестом руки приказал Пирату следовать за собой и решительно вышел из землянки, плотно прикрыв за собой ее дверь. И немедленно майор Крючков спросил, требовательно глядя в глаза старшего лейтенанта Пряжкина:
— Надеюсь, наша договоренность остается в силе?
— У меня слово всегда лишь одно, — несколько напыщенно и с откровенной обидой ответил старший лейтенант.
— Ну-ну, вам, конечно, лучше знать. Однако я очень прошу…
Не досказав того, что намеревался сказать, майор Крючков козырнул сразу всем бойцам, находившимся в землянке, и поспешил вслед за капитаном Исаевым.
А старший лейтенант Иосиф Устинович Пряжкин, оказавшийся единственным начальником над этими солдатами, матросами и ополченцами, на каждого из них посмотрел так, словно хотел прожечь насквозь своими серыми, почти бесцветными глазами, и лишь тогда не сказал, а отрубил:
— Вчера днем фашистским снарядом убило дочь капитана Исаева. Прямое попадание…
— Ой, маменька, — непроизвольно вырвалось у солдата Карпова.
И немедленно старший лейтенант повысил голос:
— Разговорчики!
Он продолжил, лишь выдержав впечатляющую паузу:
— Предупреждаю, если кто из вас сболтнет об этом капитану, с тем у меня будет особый разговор. — Помолчал, будто вспоминая, не забыл ли сказать еще что-то важное, и вдруг выкрикнул вовсе не к месту: — Разойдись!
О гибели дочери капитан Исаев узнал уже на следующий день. От солдата Акулишина. Тот, вдруг явившись на командный пункт батальона, с излишне Наигранной скорбью заявил:
— Разрешите, товарищ капитан, от имени личного состава нашей роты выразить вам искреннее соболезнование по поводу трагической кончины вашей дочери Полины Дмитриевны.
Стало ясно, что эту фразу он выучил надежно: залпом выпалил, без единой запиночки.
Люди, в тот момент находившиеся около капитана Исаева, потом уверяли, что лицо его мгновенно стало серым; и скулы будто бы вмиг заострились еще больше. А вот первые пока еще слабые признаки знакомых болей в сердце почувствовал лишь он сам.
Ничего не ответил капитан Исаев мнимому посланцу роты. Даже презрительного взгляда не удостоил.
А что он именно мнимый — догадался сразу: никогда бойцы столь щекотливое, столь деликатное дело не доверили бы человеку, в их глазах полностью лишившемуся авторитета; для выполнения подобного поручения они сержанта Перминова, солдата Карпова, Юрия Даниловича или любого другого человека занарядили бы.
Ни слова не обронил капитан Исаев. Лишь челюсти сжал так, что упругие желваки заходили на скулах. Однако немного погодя он жестом руки отпустил всех, подошел к своему топчану, коротавшему время в самом дальнем углу землянки, и осторожно лег на него, умершими глазами уставился на бревна наката.
Пират, постоянное место которого было под топчаном, вылез оттуда, положил свою голову рядом с рукой хозяина, ждал, что вот сейчас она, эта ласковая рука, коснется его головы. Может быть, даже побродит пальцами у него за ушами.
