Шура отошла от окна, разбитая и ослабевшая, словно не один миг, а долгие часы глядели друг другу в глаза она и тот пожилой, усталый солдат. Шура не могла бы даже сказать, о чём думала она в эту минуту и правильно ли было то, о чём она думала, но она вполне отчётливо сознавала, что не может убить этого простого старого человека.
Измученная, она вынула из кармана ампулу и, ни о чём не думая, рассматривала её, положив на ладонь. Как раз в тот момент на кухню вошла санитарка. Она пристально посмотрела на Шуру и выслала её из кухни, подозрительно поглядывая на молоко, стоявшее в огромном эмалированном ведре. Машинально положив ампулу снова в карман, Шура взяла таз с водой и мыло, думая только о том, как бы не споткнуться, у неё подкашивались ноги.
После рабочего дня, когда ребята собрались на кухне ужинать, Шура рассказала, что её вызывал гестаповец и отобрал у неё ампулу с ядом. Не закончив рассказ о том, что там было, она закрыла лицо руками и заплакала.
— Надо разобраться, — сказал Вова, — а в панику бросаешься зря.
За столом воцарилась тишина. В этот вечер никто не притронулся к ужину. Все поняли, что история с ядом не кончится так просто, санитарка, конечно, может сказать что угодно, но ведь ей поверят больше, чем русским ребятам.
Шуру забрали ночью. Люся видела в окно, как её, избитую, с растрёпанными волосами, провели через двор в кирпичную пристройку с решётками. Она шла, еле передвигая ноги. Солдат открыл дверь и толкнул Шуру прикладом автомата так, что она упала через порог.
Затем посадили в подвал Жору, Люсю и Вову, но отдельно от Шуры. В подвале было темно, холодно, сыро. За дверью раздавались мерные шаги часового. Ребята долго не могли придти в себя и сидели молча. Но вот шаги часового стали глуше.
— Давайте, ребята, договоримся, как держаться — предложил Вова. — Будем отвечать, что ничего не знаем. Согласны?
— Согласны-то согласны, — начал Жора, — но я думаю, Вова, так: лучше объявить, что яд нашёл я, а не Шура.
— Нет, Жорка, не выйдет. Ведь санитарка всё видела, — сказала Люся.
Шаги часового раздались у двери. Все замолчали.
Жора мысленно готовился к истязаниям и дал себе слово, что бы с ним ни случилось, ничего не говорить этим мерзавцам. Люся думала только о Шуре и тихо шептала:
— Шурочка милая, что же будет с тобой?..
Вова упрекал себя в том, что вовремя не отобрал яд у Шуры. А теперь разве эти звери поверят ей? «Как же это я прозевал?» — сокрушался он.
…Гестаповец с круглыми ледяными глазами сидел за столом, не сводя тупого жесткого взгляда с Шуры. На ней, вместо платья, болтались лохмотья, лицо было в ссадинах и синяках. Она не могла стоять — её поддерживали двое охранников.
— Ты большевичка? — спросил переводчик.
Шура подняла голову. Да, этот немец совсем не похож на того, седого, улыбнувшегося ей. Твёрдым голосом она ответила:
— Я советская школьница.
— Где взяла ампулу с ядом? — допытывался переводчик.
— Подобрала на полу в госпитале.
— Украла?
— Я уже ответила, — повторила Шура.
— Ты хотела вылить яд в молоко?
— Если б хотела, то вылила бы, не побоялась!
— Но тебя остановила санитарка?
— Вы лжете, вы просто фашистский холуй, мерзавец!
Переводчик торопливо перевёл её слова. Гестаповец сразу переменился в лице. Он встал из-за стола, взял пистолет. Его удивляла и злила смелость этой избитой маленькой, худенькой девочки.
Гестаповец вышел на середину комнаты и впился в Шуру глазами стервятника. Потом со всего размаха ударил её пистолетом в грудь.
Шура с коротким стоном упала на пол, стукнувшись головой о каменную стену подвала. Она хотела что-то сказать, но гестаповец ударил её сапогом в грудь и крикнул бешено:
— Убрать!
Девочку вытащили волоком из комнаты и бросили в машину, дежурившую у подъезда. Она была без сознания, умирала.
Вову, Люсю и Жору ещё до вызова к гестаповцу жестоко избили. Люся стояла перед столом офицера и дрожащим голосом сквозь слёзы отвечала, что она ничего не знает. Она не имела права говорить больше, чем ей было позволено Вовой, как старшим товарищем. После безуспешных попыток добиться от Люси чего-нибудь ее пинком сапога, выбросили за дверь.
Жора и Вова были вызваны одновременно. Жора бойко прокричал приветствие «Хайль фюрер!» и прямо подошёл к столу, пошатываясь, но стараясь сохранить бодрый вид. Вова следовал за ним. Гестаповец, видимо, принял ребят за простачков. На них были старые пиджаки с длинными рукавами, сползающие с бедер брюки. В этих костюмах они казались совсем заморышами, щуплыми и забитыми мальчишками.
Они рассказали, что весь день возили ящики с продуктами для госпиталя и Шуру с утра не встречали. Это же подтвердили Эльза Карловна и Макс. Гестаповец определил, что виновата во всём только Шура, однако для устрашения и «порядка» избил ребят до такой степени, что они самостоятельно не могли выйти из подвала. Выброшенные за дверь, они лежали там до тех пор, пока гестаповец не уехал. Только под утро Макс помог им добраться до голубятни и трое суток ухаживал за ними украдкой от Эльзы Карловны.
* * *
Наступили тяжёлые дни. Шура не вернулась. Все поняли, что больше её не увидят… Жестокая расправа заставила Вову, Жору и Люсю задуматься: как быть дальше, что делать? Сидеть сложа руки они уже не могли, однако, как ни душила злоба к фашистам, действовать надо было очень осторожно: за каждым их шагом следили.
Однажды Максу и Вове пришлось вместе ремонтировать забор. Они работали молча. Когда Макс присел отдохнуть и закурил, Вова сел рядом. Деревья скрывали их от посторонних глаз. Вдруг Макс спросил:
— Это правда, что ваша девочка вылила яд в молоко для солдат?
— Нет, неправда, — сказал Вова.
Но рассказывать, как было дело, он не стал. Говорить об этом с Максом не хотелось, он не поверит…
— Тогда почему же её убили?
— Ваши убили уже многих из нас… И Аня погибла и Юрку увезли в лагерь умирать. Что ни день — мученье, смерть… Вы ведь сами всё видите…
В словах Вовы Макс почувствовал горькую правду, упрёк, это обожгло его сердце ещё и потому, что в последние дни он сам всё сильнее испытывал жестокую несправедливость.
Фрау Эйзен, ни с того ни с сего нарушив договор, наполовину уменьшила ему плату. Он пробовал протестовать, и тогда на голову его обрушились угрозы.
— Я, — кричала фрау Эйзен, — помогаю фюреру и Германии, а ты ешь мой хлеб! Ты неблагодарный! Я отправлю тебя туда, где ничего платить не будут и спустят с тебя шкуру!
Вначале Макс думал, что всё обойдётся, фрау Эйзен одумается. Но вышло не так. На следующий день его вызвал агент гестапо и заявил, что располагает документами, уличающими его в преступлениях против фюрера и Германии.
— Теперь я подследственный немец, неблагонадёжный, — закончил Макс дрожащим голосом. — Да, ты прав, мальчик, вот какие у нас порядки!
Весь день Макс был скучный, неразговорчивый, жаловался на плохое настроение, точно чувствовал, что с ним произойдёт какая-то неприятность.
Под вечер в имение привезли раненых с Восточного фронта. Помогая разгружать автобус, Макс поднял какой-то листок, свёрнутый вчетверо. Отойдя в сторону, он развернул листок и не смог от него оторваться. Это была русская листовка на немецком языке, которую, наверное, обронил кто-нибудь из солдат. Макс прочитал её несколько раз, свернул и положил в карман. Офицер, стоявший около машины, сделал ему повелительный жест, подзывая к себе. Макс подошёл к нему. Офицер строго спросил:
— Вы листовку читали?
— Никак нет! — ответил Макс.
Я требую вывернуть карманы! — кричал он.
— Господин обер-лейтенант, я ничьих карманов не проверяю и вас прошу не проверять моих.
Офицер ударил Макса костылём. Жора и Вова прильнули к окну голубятни как раз в тот момент, когда у автобуса поднялась возня и раздались крики.
— Гляди, гляди, Макс дерётся! Вот это да! — закричал Жора.
Но Макса уже уводили. Избитый, беспомощный, он ещё больше согнулся, еле ступая на больную ногу. Злобным взглядом провожали его за ворота Эльза Карловна, Лунатик и раненые офицеры. Только двое русских мальчиков — Вова и Жора — с сочувствием глядели ему вслед. Но Макс их не видел.
Когда Макс и сопровождающие его солдаты скрылись за изгибом каменного забора, Вова со вздохом сказал:
— «Неблагонадёжный» немец вряд ли вернется в имение.
— Да, упекут его в тюрьму, хоть он и немец.
Мальчики понимающе поглядели друг на друга, может быть, впервые заметив, как они оба выросли, возмужали, стали разбираться в таких вопросах, которые ещё год назад казались им неразрешимыми.
— Нельзя их в покое оставлять, — сказал Жора, провожая ненавидящим взглядом Эльзу Карловну, входившую в дом в сопровождении офицера на костылях.
