— Беркут, на прошлой неделе твои парни были в Заречном?
Громов только что проснулся. Увидев гостей, он приподнялся на локте и приветливо поздоровался со всеми.
— На протяжении двух последних недель ни один из моих бойцов в этом селе не был, — спокойно ответил он. — Пожалуйста, присаживайтесь к столу. Жаль, нечем угостить.
— У нас имеются другие сведения, — возразил Роднин, садясь за стол. Это был худощавый, среднего роста мужчина лет сорока пяти. Он и сейчас носил военную форму. Офицерская выправка чувствовалась даже в том, как Роднин сидел за столом — словно на генеральском совете. — …О том, что ваши люди, товарищ Беркут, были в этом селе и натворили там такое… За что их следует судить партизанским трибуналом.
— Ну, за трибуналом дело не станет, — с серьезным видом проговорил Беркут, подсаживаясь к столу. — Тем более что он уже здесь. В полном составе. — Отаманчук, на которого Андрей выразительно посмотрел при этом, лишь пожал плечами. По этому жесту Беркут понял, что начальник разведки «Чапаевца» не разделяет мнения командиров, а следовательно, остается его союзником. — Но на всякий случай подтверждаю еще раз: на прошлой неделе ни один из моих бойцов в этом селе не побывал. Поэтому сначала расскажите мне, что там произошло, а тогда уж поговорим.
— Давай ты, Петр Степанович, — нервно передернул плечами Роднин. Эта его нервозность никак не вязалась с отменной офицерской выправкой. Должно быть, неумение сдерживать себя было не лучшей командирской чертой этого человека. — У меня здоровья не хватает пересказывать все, что там произошло.
— Я так я. У меня нервы крепкие.
Когда Иванюк в общих чертах изложил все то, что ему сообщили партизаны, ходившие в Заречное за продуктами, Беркут обхватил голову руками и надолго задумался.
— Так все-таки, это твои люди так славно поработали? — первым нарушил молчание Роднин.
— Если бы мои — все было бы значительно проще… — поднял голову Беркут. — Отаманчук докладывал вам о расследовании, которое мы провели относительно агентов Штубера? — обратился он к Иванюку.
— Докладывал. За то, что разоблачили эту сволочь, — искренняя благодарность вам от обоих отрядов. Кстати, позавчера мы объединились. Теперь это партизанское соединение. Вот командир, — кивнул на Роднина. — Я — заместитель.
— Если о Сове и Звонаре вы уже все знаете, тогда легче будет разобраться и с провокацией в Заречном. Фашисты создали специальную группу — а может быть, и не одну, — которая должна действовать в лесах, выдавая себя за партизанскую. Причем действовать такими методами, чтобы очернить саму идею партизанского движения. Это не столько военная, сколько политическая провокация. И первый удар, как вы уже поняли, фашисты нанесли моему отряду. Если в ближайшее время мы не сумеем уничтожить эту подсадную группу, то вскоре и другие села познают зверства агентов, которые будут выдавать себя уже за партизан из «Чапаевца» или «Мстителя».
— То же самое и я говорю, — поддержал его Отаманчук. — Штубер обязательно организует еще несколько таких операций и попытается заслать к нам в отряды новых агентов. А затем нашлет на нас большую карательную экспедицию.
Несколько минут Иванюк и Роднин угрюмо молчали. Постепенно молчание затягивалось и становилось все более тягостным.
— Значит, утверждаешь, что ни один партизан из твоей группы в Заречном не был? — наконец отважился Иванюк. На слова Отаманчука он не реагировал, из чего Беркут заключил, что, прежде чем идти сюда, они уже успели поцапаться. Не исключено, что Отаманчук вообще был против этого посещения.
— Думаю, что сейчас нам нужно говорить о другом, — заметил Беркут. — Вы сказали, что «Мститель» и «Чапаевец» объединились?
— В общем-то мы продолжаем базироваться двумя лагерями. Но все важные вопросы решаем на командирском совете. Вместе с комиссарами.
— А почему окончательно не объединились?
— Хотим сделать это осенью. Когда нужно будет уходить подальше в леса, — терпеливо объяснил Роднин. — Там можно маневрировать и большим соединением. Да и выжить вместе будет легче. Что, тоже решил присоединиться?
— Об этом я и хотел поговорить. Думаю, есть смысл объединить нашу группу с разведывательными взводами Отаманчука и создать активную разведывательно-диверсионную роту, которая бы действовала по особо важным заданиям объединенного командования. Определенный опыт у нас уже имеется. Это и будет первым шагом к общему объединению. Рано или поздно фашисты бросят против нас большие силы, при этом попытаются разбомбить нас авиацией в оголенном осеннем лесу, истребить ударами с земли и воздуха. Во время таких операций ни один из наших отрядов самостоятельно выстоять не сможет.
— Дельно, дельно, — согласился Иванюк.
— Я тоже думал над этим, — снова заговорил Отаманчук. — Хоть сегодня готов присоединиться к группе Беркута. Все разведданные немедленно будем направлять в штаб объединенного отряда. А, чтобы было удобнее, со временем перебазируемся поближе к отрядам.
— И это принимается, — поддержал Роднин. — Могу дать еще троих ребят. Это все, что осталось от моего разведвзвода. И пусть ваша группа занимается пока что исключительно отрядом Штубера. Сейчас главное — нейтрализовать и уничтожить «рыцарей». При необходимости — поможем силами всего соединения. Мы в это время будем проводить операции на шоссе и железной дороге. Республиканский штаб партизанского движения объявил фашистам «рельсовую войну».
— А поближе к осени соберемся еще раз и подумаем, как жить дальше, — кивнул Иванюк, вставая. К событиям в Заречном он уже не возвращался. И вообще, все четверо делали вид, что никакого разговора по этому поводу не было. И, лишь прощаясь, Беркут все же сказал Иванюку и Роднину:
— Мои ребята, конечно, не ангелы. Но хочу, чтобы вы знали: каждого, кто обидит кого-нибудь из жителей окрестных сел, мы будем наказывать так же сурово, как наказываете вы своих. А сказав это, я требую доверия. Иначе мы просто не сможем участвовать в совместных операциях. Не представляю себе, как можно идти в бой, поглядывая на мою группу, словно на банду мародеров.
— Все верно, — проговорил Иванюк, отводя взгляд: — Но вопрос: «Кто зверствовал, прикрываясь именем Беркута?» — по-прежнему остается.
Потом они еще вкратце обсудили подробности операции, которую Беркут разработал, основываясь на сведениях, полученных от Гуртовенко. Оба командира обещали помочь и просили держать их в курсе дела. Кроме того, Иванюк разрешил Отаманчуку остаться и пообещал направить несколько бойцов, чтобы они выбрали место для нового лагеря группы Беркута. А когда прощались, неожиданно заявил, что хочет взглянуть на Сову.
— В самом деле, покажи его, — присоединился к этой просьбе и Роднин.
— Сделать это нетрудно. Да только просил бы вас отказаться от встречи.
— Отказаться?! Почему?! — изумился Роднин. — Боишься, что кто-нибудь из нас съездит ему по морде? Или схватится за пистолет?
— Именно этого и боюсь. Как это ни странно. Минут через десять у нас состоится серьезный разговор. Хочу послать Гуртовенко обратно в крепость. Пусть теперь поработает на нас, пусть искупает свои грехи. Уверен: он согласится. И второй раз не изменит. А встреча с вами может сломать его. Особенно с вами, Роднин. Смотреть в глаза командиру, от которого еще несколько дней назад скрывал свое настоящее имя…
— А ты, вижу, того… психолог… — неопределенно как-то отреагировал на его слова Роднин. — Ну да ладно, нет так нет… Тебе виднее. Признаюсь, что ты интересуешь меня все больше и больше. Почти заинтриговал. Но с этой сволочью, Совой или как там его, все же будь поосторожнее. По мне, так лучше расстрелять его, как последнего гада. Чтобы землю не поганил.
Еще три дня назад Полонский был осужден партизанским судом и казнен. А Никифор Гуртовенко все еще сидел в партизанской землянке, ожидая своей участи. Опекал его в эти дни Крамарчук. Время от времени он выводил Гуртовенко на прогулку. Иногда даже сам заходил к нему в землянку, и тогда у них велись долгие разговоры о войне, о немцах, о довоенном житье-бытье.
Беркут, естественно, знал об этих встречах. Но не препятствовал им. Как и Крамарчук, он надеялся, что в конце концов Гуртовенко окажется искренним в своем раскаянии и что беседы с сержантом помогут ему в этом. Потому и позвал сегодня Николая к себе в землянку.
— Ну и что ты можешь сказать о своем пленнике? — спросил он, зажигая керосинку, — в землянке уже становилось сумеречно.
— А что можно сказать? Был красноармейцем. Потом полицаем. Потом…
— Все это я знаю, — сдержанно напомнил ему Беркут. — Как он ведет себя? Чем оправдывает предательство? И вообще…
— Предательства не оправдывает. Но жить хочет.
— Божественно. Жаль только, что страстное желание жить на войне редко принимается во внимание.
