Купревич, поколебавшись, шутливо бросает Прохорову:
— Помирать — так с музыкой! — И энергично скидывает пиджак. Белый, нежнотелый, он с бесшабашной отчаянностью лезет к горловине.
Конфузливо оглянувшись на Дубровина с Кардашем, Прохоров следует его примеру.
Растирая мокрую мускулистую грудь, Селивестров блаженно запрокидывает голову, глядит вверх. Ему хочется сказать старому профессору и генералу, как хорошо плескаться вот так в сладкой, студеной воде под безоблачным небом, но к красивым словам он не привык и потому снова лезет под струю, снова восторженно гогочет:
— Ого-го-го!
Всем смешно. Полуголый гогочущий верзила-майор — в самом деле потешное зрелище. Батышев даже хватается за выпуклое брюшко.
Только Софья Петровна, очевидно, знает полностью, что сегодня творится на душе у Селивестрова. Стеснительно прикрываясь ладошкой, она беззвучно шевелит губами — говорит ему что-то такое, что понятно лишь им двоим.
Трое суток невидимой войны
День 7 ноября 1942 года для майора Савушкина начался, как все дни. Проснулся в шесть утра, умылся, побрился. Прежде чем отправиться по подразделениям, собрался позавтракать. Крикнул за дощатую перегородку, которая разделяла землянку на две узкие комнатушки: — Неси, Матвеич! Бывший курганский колхозник — Чалов — кулинар и хозяйственник неважный. Но не болтлив, аккуратен и исполнителен. И за это Савушкин, любящий во всем порядок, уважает пожилого красноармейца, почти год держит при себе ординарцем. Чалов не проспит, не пробездельничает, как это случается порой с ординарцами других командиров. Он отлично изучил привычки майора, и Савушкин наперед знает, что ординарец давно проснулся, побрился и разогрел в котелке вчерашнюю кашу с консервами. К пище майор нетребователен и вполне удовлетворяется солдатской кухней.
— Иду, товарищ майор! — откликнулся из-за перегородки Чалов, и в глуховатом голосе его было столько необычной приподнятости, что Савушкин впервые за это утро удивился.
Вскоре ординарец вошел в тесную комнатушку майора. Низкорослый, кривоногий, он вошел важно, торжественно, как некую драгоценность, неся на вытянутых руках всамделишный поднос, накрытый новым вафельным полотенцем. И майор опять удивился и этой торжественности, и подносу, и полотенцу.
Под полотенцем Савушкин обнаружил несколько эмалированных мисок с соленьями и жареной рыбой, тарелку со свежими яблоками и умело обжаренную курицу. Традиционной каши, к которой майор привык, как лошадь к сену, не было. Пока он продолжал удивляться и размышлять над невесть откуда и почему появившимся подносом. Чалов успел принести полную фляжку и алюминевую стопку.
— Это как понимать, Матвеич? — спросил не расположенный к беседе Савушкин. — Что это?
— Как-никак а сегодня праздник, товарищ майор! — со значением произнес Чалов. — Серьезная годовщина, можно сказать.
— А ведь точно… — Невыспавшийся Савушкин только сейчас сообразил, что день, которого так ждали, к которому в этот раз готовились особенно тщательно, наступил. Еще вчера и позавчера он выделял бойцов в помощь политработникам писать лозунги, рисовать плакаты, оформлять стенгазеты, сам хлопотал в отделе тыла, чтобы на праздник выдали продукты получше, и на тебе… Совсем запамятовал!
Чувствуя, как в нем самом зарождается высокое торжественное чувство, Савушкин одернул гимнастерку, еще раз оглядел празднично преобразившийся стол и раздумал спрашивать Чалова, где он одолжил этот шикарный поднос, эти новенькие миски, где раздобыл соленья, рыбу и курицу. Понимал — раздобыть все это законным порядком рядовому ординарцу ой как трудно. Наверняка старина где-то словчил.
Чалов слегка прикашлянул. Он явно ждал похвалы.
— Ну, спасибо, Матвеич, — спохватился Савушкин. — Уважил!
Чалов открыл фляжку, наполнил стопку и сделал шаг от стола, выжидая, когда майор отведает с подноса.
— М-да… — Савушкин почесал затылок. — Ведь праздник, Матвеич. Одному как-то того…
— Я для вас старался… — насупился красноармеец. Его загорелое морщинистое лицо обиженно скривилось.
— Понимаю. Но все-таки… Такая годовщина! Не по-пролетарски получается.
— Я для вас старался, — ревниво повторил Чалов. Он уже понимал, что теперь ничего не изменить — если майор что-то решил, то его не переубедишь.
— Это в тебе, брат, буржуазные пережитки, — добродушно сказал майор, а сам весело подумал, как хорошо получится, когда он, поздравив личный состав батальона с праздником, позовет к себе офицеров…
— Я для вас старался, — уже совсем безнадежно пробурчал Чалов, скорбно глядя на поднос. Он знал то, чего не знал редко выпивавший неприхотливый Савушкин. Во внеслубежное время кое-кто из неравнодушных к спиртному командиров любил заглянуть к майору, у которого всегда имелся запас пайковой водки. «Выпить они и без тебя выпьют. Но зачем же отдавать на съедение эту роскошь?» — было написано на скорбном лице ординарца.
— Молодец, Матвеич. Здорово развернулся, — еще раз похвалил Савушкин, не замечая вконец испортившегося настроения Чалова. Он окончательно обрел хорошее расположение духа, почувствовал себя бодрым, хотя поспать в эту ночь пришлось не более четырех часов. — И не жадничай. Праздник-то какой!
Зазуммерил внутренний телефон. Савушкин поднял трубку. Дежурный по штабу батальона сонным усталым голосом сообщил, что майора просил срочно прибыть Волгин. При телефонных переговорах «Волгиным» условно именовался начальник разведуправления фронта полковник Тагильцев.
«Любопытно, зачем я понадобился ему в праздник?» — подумал Савушкин, вызывая дежурную автомашину.
Чалов обрадовано накрыл поднос полотенцем и бережливо слил спирт из стопки обратно во фляжку.
* * *
Неторопкий осенний рассвет запаздывал. Его слабых сил не хватало, чтобы пробить толщу мешковатых облаков, толпами плывших откуда-то с юга, наверное, с самого Азовского моря. Облака плыли низко, задевая лохматыми сырыми хвостами верхушки сиротливо голых деревьев, осыпая разбухшую от недавних дождей жирную землю мокрым снегом.
Когда майор Савушкин выбрался из своей землянки, холодный, резкий ветер сердито швырнул ему за ворот пригоршню студеной влаги. Майор втянул голову в плечи и беззлобно подумал: «Погодка, однако… Дизентерия — не погодка! Впрочем, это к лучшему…» Негромко фырча, подкатила «летучка»-полуторка. Втискиваясь с кабину, Савушкин еще раз посмотрел на тусклое небо и снова подумал, что это даже хорошо — не надо опасаться немецких самолетов. Праздничное настроение все еще не покинуло его, хотя где-то в душе начала зарождаться неясная озабоченность.
— Тихо сегодня, — сказал шофер, — можно гнать без оглядки.
— Можно, — согласился Савушкин и прислушался.
Действительно, кроме негромкого рокота мотора да посвиста ветра, ничего не нарушало неуютную тишину блеклого немощного рассвета. Не ухали орудия на юге, за Доном, где на плацдарме закопались советские войска; не стреляли зенитки у переправ через реку, не гремели взрывы немецких бомб возле них. Правда, до линии фронта около тридцати километров, но все равно… Постоянные в этих местах южные осенние ветры всегда доносили отзвуки канонады. А сегодня тихо…
И от этой непривычной тишины вдруг исчезла та веселая беззаботность, с которой Савушкин покинул теплую землянку. «Зачем я ему понадобился?» — уже с тревогой подумал он о Тагильцеве.
Полковник Тагильцев стал начальником разведуправления фронта недавно, но с Савушкиным они старинные знакомые. Еще до финской кампании случилось вместе служить на Дальнем Востоке. Год назад вместе воевали под Москвой. Теперь вновь встретились здесь…
Тагильцев — неулыбчивый, строгих правил человек. Ошибок прощать не любит, смягчающих обстоятельств не признает — это Савушкину известно как дважды два. Уж коли дал полковник установку — разбейся, а сделай. Не можешь выполнить — говори сразу. Иначе хуже будет. Трепачей, пустозвонов и любителей пустить пыль в глаза полковник не терпит. И при всем том Савушкин знает, что Тагильцев справедлив, отличившихся наградой и благодарностью не обойдет, людей понапрасну беспокоить привычки не имеет. Тем более не будет беспокоить его, Савушкина, ибо знает, какая хлопотливая у майора должность.
И тем не менее вызвал. В праздник. Что такое стряслось, что он, командир отдельного батальона связи — батальона фронтовой радиоразведки, — майор Савушкин, вдруг понадобился полковнику в такое неподходящее время? Савушкин стал перебирать в памяти события последних дней, доклады подчиненных, но никаких серьезных упущений по своей службе не припомнил.
«Черт возьми, зачем? — с растущим беспокойством размышлял майор. — Неужто разнос?»
