— Чего надо? Что хочешь?
Митя достал пакет из-за пазухи, показал:
— Двадцать пакетов продаю.
Самый рослый кудрявый парень прикрикнул на орущих конкурентов, которых понять было невозможно.
— Сто пятьдесят.
Митя заранее вычислил, что должно быть не меньше ста семидесяти, и мотнул головой:
— Не пойдет. Сто восемьдесят.
Парень присвистнул:
— Никто больше не даст. Сто пятьдесят.
Митя занервничал. Торг может затянуться, а если появится часовой… Он вспомнил о грузине, который их задержал, и сбавил цену:
— Сто семьдесят.
— Сто шестьдесят только шурави даю. Всегда мне продавать придешь, — парень протянул руку за пакетами. — Давай.
Митя решился на сто шестьдесят, но пакет спрятал за пазуху и из осторожности даже отодвинулся от забора.
— Сначала афгани принеси.
Парень всплеснул руками:
— Не веришь, да? Я много денег больше дал, а ты не веришь!
Митя поколебался немного, но потом вспомнил о танковом аккумуляторе и решительно сказал:
— Сначала деньги.
Парень вздохнул и вытащил из кармана рубахи тряпицу, в которой была завернута солидная пачка замусоленных афгани, отсчитал несколько бумажек и протянул их через забор:
— На, бери.
Митя взялся за деньги, но парень держал их крепко и не отдавал.
— Пакеты давай.
Митя свободной рукой залез за пазуху и один за другим передал парню двадцать пакетов, только тогда тот отпустил деньги.
— Всегда продавай мне. Придешь, проси Фараха позвать. Они сбегают.
Бачи похватали пакеты и всей ватагой потащили их сдавать в дукан.
Митя только сейчас почувствовал, что взмок от напряжения. Он закурил и стал дрожащими пальцами пересчитывать бумажки. Оказалось: сто пятьдесят афгани, причем две бумажки были склеены липучкой, а одна вообще оказалась иранской. Митя, чертыхаясь, побрел в штаб.
Козлов с Генкой ерзали ложками по дну котелка с супом. «Ну как?» — с набитым ртом спросил Генка. Митя ему все рассказал. Генка так прыснул, что изо рта полетели непрожеванные крошки. Он подавился, и Козлову пришлось долго хлопать его по спине.
Раскрасневшийся Генка сказал, что при удачном раскладе можно было взять все двести и что таким лопухам, как Митя, нечего делать у забора, надо учиться у старших товарищей, а деньги надо заставлять показывать, и каждую бумажку — на свет. «Век живи — век учись, — заключил Генка. — А рваные я обменяю. Давай сюда все бабки».
Через полчаса он принес новенькие хрустящие чеки, всего оказалось сорок с полтиной. «С меня бакшиш», — пообещал Митя, перетянул деньги резинкой и засунул поглубже во внутренний карман. Он решил, что со следующей получки купит кожаный «дипломат» и, вообще, потихоньку начнет готовиться к дембелю.
Новый год был сухим и теплым. Снег сошел, и только на верхушках гор лежали рваные по краям яркие сахарные шапки.
Все офицеры смылись, кто в армию, кто в дивизию, и остался только один комсомолец, который, как сам говорил, устал от всяких пьянок и Клав, заканчивающихся пальбой и драками. Он откопал в клубной каптерке телевизор и велел утащить его в комнату. Телевизор, как ни странно, показывал, причем неплохо: ловил и Союз и Кабул. Комсомолец пригласил их к себе на «огонек». Они, конечно, обрадовались, но Козлова решили с собой не брать. На него не хватало кровати, а тащиться в Новый год вдвоем на одной койке с чижиком не хотелось.
У них все было заранее припасено. За два часа до Нового года они приволокли два полных вещмешка продуктов. Генка даже умудрился достать арбуз, чем очень гордился: «Да нашим офицерам такой стол и не снился. Генералы, и те хуже жрут». Много они пить не стали — боялись комсомольца, хотя кишмишовкой, закупленной Генкой, можно было упиться вусмерть.
В двенадцать часов небо над Кабулом высветилось тысячами ракет. Вверх, перекрещиваясь и исчезая в темной синеве оттаявшей ночи, красными штрихами полетели звонкие трассеры. В парке на бронетранспортерах заработали пулеметы, по горам и городу прокатилось отраженное эхом «ура». Пьяные писаря высыпали в коридор. Тискали друг друга, целовались, смеялись, пели песни. Дежурный по полку выскочил из своей комнатушки, но ничего не сказал, а только пригрозил кулаком и хлопнул дверью. «Еще бы! Такой праздник, а ему нельзя, и часовому у знамени нельзя, и караулу, и всем, кто тащит службу». Митя невольно вспомнил Новый год в учебке, когда, измученные суточным нарядом по столовой, они приползли в роту, где их ждал стол с газировкой, засохшими булочками и лежалыми конфетами. На праздник собирали деньги, но сержанты, судя по их довольным рожам, заначили деньги себе на водку и отделались самой что ни есть дешевкой. Измученные курсанты немного поклевали со стола и завалились спать, хотя разрешено было негромко веселиться и смотреть телевизор до утра.
Когда хмель немного выветрился, они пошли к комсомольцу на «огонек». У того на столе стояла початая бутылка сухого вина, полупустая банка кабачковой икры, на бумажке лежал кусок сыра. Генка торжествующе улыбнулся и подмигнул Мите: «Что я говорил!»
Митя смотрел на телевизионный калейдоскоп лиц и плохо понимал, что происходит на экране. Он вспоминал большую двухметровую елку, каждый год появляющуюся в квартире у деда, с огромными разноцветными шарами, которые таинственно светились и покачивались в темноте на вздрагивающих ветках, а с веток мягко сыпались на пол высохшие иголки. Он вставал с постели и босыми ногами топал к елке, когда все еще спали — очень хотелось взять подарок, спрятанный за ватным Дедом Морозом. Было темно, завороженный и испуганный мерцанием шаров и шелестом иголок, он стоял и переминался с ноги на ногу, чувствуя, как по щиколоткам гуляет холодок, не решался подойти поближе. Ему чудилась среди веток ведьма с костлявыми скрюченными руками, и как только он подойдет ближе — она схватит его. Когда он представлял себе сгорбленную старуху с горящими глазами и огромным носом, холодок поднимался вверх, и он с воплем бежал в бабушкину комнату, где стояла деревянная самодельная кровать. Бабушка вскакивала с постели и прижимала его маленькое щуплое тельце к своему, большому и горячему, гладила по голове и, шумно дыша, шептала в ухо: «Что ты, родной? Что ты, маленький? Не бойся, бабушка с тобой, она тебя никому в обиду не даст. Спи, мое солнышко, спи, мой ласковый». Она укладывала его в кровать, накрывала теплым одеялом и долго сидела на краешке, гладила волосы и пела колыбельную — длинную нескончаемую песню, от которой закрывались глаза и приятная дремота охватывала тело. Он никак не мог вспомнить слов колыбельной, но ее большое горячее тело он помнил и даже тогда, когда стоял в черном тесном костюме у бабушкиного гроба, не верил, что ее тело может быть другим: застывшим, втиснутым в узкий, обшитый тряпкой ящик, и он не плакал; все плакали, даже отец украдкой вытирал уголки глаз, а он — нет; и когда мягкие комья посыпались на крышку, ему почудился шелест облетающей хвои.
Генка растолкал его. Утренний свет заливал комнату. Трещал невыключенный телевизор. Проснувшиеся мухи кружились над остатками новогоднего ужина. Капитан спал, уткнувшись носом в подушку.
Они выключили телевизор и на цыпочках вышли, плотно прикрыв за собой дверь.
«Лучше в штабе доспим, — предложил Генка. — Еще проснется — заставит убираться, а так Козлова пошлем».
Серега спал за столом, подложив под голову пустой вещмешок. Генка рассмеялся.
— Смотри, — он поднял с пола два пустых пакета из-под кишмишовки. — До чего оборзел — нализался без нас! — Он не удержался и дал Козлову подзатыльник: — Вставай, скотина, алканавт проклятый!
Козлов поднялся, хлопая глазами:
— Виноват, с Новым годом. — От него за версту несло перегаром.
Генка пару раз ударил в живот.
— Совсем бояться перестал, служба медом показалась!
Козлов тут же протрезвел.
— Да я что! Да это не я! Когда вы ушли, приперся Гриша из техчасти, залез в шкаф и увидел кишмишовку: «Давай да давай отметим Новый год». Он обещал два пакета принести.
— А почему ты позволяешь по шкафам у замполита лазать? — Митя тоже не удержался, дал Козлову по шее.
Козлов захныкал:
— Да я что, я не позволял. Он — черпак, а я — чижик.
В общем, как ни крути, а продолжать праздник было не с чем. Генка пообещал Козлову, что тот еще долго будет расплачиваться за свои грехи, и пошел искать выпивку.
Четыре дня писарей никто не трогал. Офицеры гуляли, и штаб вымер. Митя начинал маяться. Погода опять испортилась: полил бесконечный, нагоняющий дремоту дождь. Он шел целые сутки и в конце концов пробил крышу и закапал замполиту на стол; пришлось срочно заклеивать набрякший потолок плакатами, призывающими крепить воинскую дисциплину и хорошо нести службу, но это мало помогло — мутные капли упрямо просачивались сквозь толстый слой бумаги и долбили столешницу, разбрасывая по кабинету брызги.
