— Ай да буденновцы! — закачал головой Прохор. — Вот так молодцы! Ловко угостили беляков. И что же им за это, какая награда?
— Самая высокая, Прохор Силыч. По двое суток ареста каждому брату, а свату, то бишь моему отцу, эта же «награда», но в двойном размере.
— Арест?! За что же, сударь? Такую храбрость проявили, и арест. Да будь я командиром, я бы каждому орден аль медаль. А тут на тебе — арест. За что?
— Приказ не Пегас, что куда хочу, туда и скачу, а законом считается и точно исполняется, — ответил Гуляйбабка. — А они, Прохор Силыч, нарушили этот закон. Вместо разведки — в бой вступили. Могло все кончиться печально.
— И все же я б отметил ребят.
Гуляйбабка положил руку на плечо Прохора:
— Не волнуйтесь. Каждому командиру хорошее приятнее плохого. Боец день добром отметит, командир заметит. Поощрили буденновцев, но только после того, как по двое суток в амбаре отсидели. Сам Семен Михайлович объявлять благодарность приезжал. Над батькой все шутил. "Что же вы, «сватушка», так сильно потчуете гостей? — говорит. — А-я-яй, как нехорошо! Господин полковник только на третьи сутки изволили прийти в себя. Вы уж впредь, коль подвернется случай, придержите щедрость свою, не поднимайте бутыль так высоко, иначе некого будет и допросить".
— Да, права старинная пословица. Права, — рассудил Прохор. — Каков пень таков и клин, каков батька — таков и сын.
— О чем это вы?
— О вас подумал, сударь. Все у вас, Бабкиных, по наследству пошло. Батька был на выдумку горазд, и сын по этой части мастак. А больше у кого ж вам было смекалку перенять? Мать, как сами говорили, была тихая, дед работящий, но молчалив…
— Не то вы, Прохор Силыч, говорите. Не то. Не видите вы нашего наследства главного, — ответил Гуляйбабка. — Разве мы родились у слабого на удаль, храбрость, выдумку народа? Разве не с кого нам брать пример и некому нам подражать? Шалишь, братец, шалишь. А не наш ли народ блоху подковал и в Петербург верхом на черте летал? А не он ли Наполеона хитрого перехитрил? А не наш ли, не робкого десятка люд брал умом, смекалкою Очаков, Фокшаны, Туртукай и неприступный Сент-Готард? А не он ли сочинил непревзойденное по остроумию и едкости письмо турецкому султану? А не он ли «расчесал», оставил в дураках бесчестных претендентов на "русский каравай"?
Помолчав, посмотрев в синюю даль, Гуляйбабка заговорил опять:
— Наш народ не держит камня за пазухой, не хитрит, не лицемерит перед добрыми людьми. Он прост, хлебосолен, как сама его земля. Для друзей у него нараспашку ворота и душа. Коль пришел ты к нему с добром, то дважды обдаренный добром и уйдешь, потому что этот народ знает цену дружбе, благословляет братство и щедро делится даже последним куском. Но тот же простой, бесхитростный народ в час опасности перед мечом явит свету такую силу, удаль и хитрость, что сам дьявол не устоит перед ним. И вновь проявятся Сусанины, Суворовы, Кутузовы, Тарасы Бульбы, Буденные, Чапаевы и просто сваты, утопившие в навозной жиже пана Песика, и еще невесть кто и невесть что, рожденное в народе на страх и погибель врагам.
Сказав это, Гуляйбабка умолк и долго не произносил ни слова. Только когда кони поднялись на взгорок, весело крикнул:
— А не пора ли, Прохор Силыч, тронуть с ветерком? Дорожка-то чертовски хороша! Да и кони сами рвут удила.
— И то верно, сударь. Заговорились мы. — Он взмахнул кнутом, раздольно крикнул: — Э-эй, родные! Покажите-ка резвость на степной дороженьке. Ие-ха-ха!
Тройка белых донцов взяла с места внамет, но не промчалась и полверсты, как Прохору пришлось резко осаживать ее. Стоявшая на дороге группа конных дозорных во главе с Трущобиным, размахивая руками и что-то крича, просила остановиться. Карета стала. Подъехал Трущобин.
— Господин личпред! Нами задержан пан Гнида, но он заявляет, что нас не знает.
Гуляйбабка спрыгнул с кареты. На пегенькой лошаденке, подстелив мешок с сеном, сидел мужичишка в лаптях, рваной в локтях фуфайке, дней пять не бритый, обросший редкой рыжей щетиной. На гриве коня он держал узелок, рябую кепку и березовую хворостину, избитую до комелька.
— Гутен морген, пан Гнида! — воскликнул Гуляйбабка. — Не узнаете нас?
— Не знаю и знать не хочу, отпустите меня.
— Позвольте, как не знаете? Мы же вам оказали такую услугу, помогли составить для господ карателей такое оригинальное меню.
— Ваша услуга чуть не сунула меня в петлю.
— Какая петля? О чем вы, пан Гнида? Кто посмел посягнуть на вашу бесценную особь?
Гнида извлек из рваного козырька кепки листок с гербом — гитлеровским орлом, враждебно отворотясь, протянул его Гуляйбабке:
— Вот ваша помощь, енто самое оригинальное меню.
Гуляйбабка развернул листок, громко, чтоб слышали не только с ним стоявшие, но и две подводы, идущие вслед за каретой, прочел:
"Приговор военно-полевого трибунала двадцать второй охранной дивизии по делу старосты села Горчаковцы — Гниды С. X.
Военно-полевой трибунал двадцать второй охранной дивизии, рассмотрев дело Гниды С. X., устанавливает, что обвиняемый явно преднамеренно накормил офицеров и солдат пятого карательного полка жирной свининой, вследствие чего полк на двое суток потерял боеспособность и вынужден был принимать медицинские меры к закреплению желудков. На основании всех предъявленных и доказанных разделов обвинения военно-полевой трибунал приговаривает подсудимого Гниду Степана Хаврониевича за саботаж и враждебные действия к войскам рейха к смертной казни через повешение…"
Гуляйбабка прервал чтение, глянул на таившего ухмылку Гниду-младшего с деланным сочувствием и удивлением:
— Вас? Повесить? Да они с ума сошли! Вы же с потрохами преданы Адольфу Гитлеру. Где они найдут такого преданного старосту? Вы верны им, как пес.
— Читайте дале, — кивнул, как рогом боднул, Гнида.
Не все ящо прочитали.
— Ах, да… тут и еще пункт. Читаю.
"Однако, учитывая просьбу подсудимого искупить свою вину перед германскими войсками, военно-полевой трибунал нашел возможным удовлетворить эту просьбу, оставив на семьдесят два часа под залог жену Гниды — Гниду А. В.".
— Но позвольте, Гнида? Как же вы искупите эту вину? — вернув приговор, спросил Гуляйбабка.
— Ге-е, «искупите». Я ее уже искупил. Я через су-точки ужо, как птичка… Тю-лю-лю-лить, свободен!
Гуляйбабка, почуяв недоброе, пустился на хитрость. Схватив руку Гниды, он начал усердно жать ее и трясти:
— Рад! Чертовски рад! Поздравляю. Вы талант. Вы родились в сорочке. И как вам удалось такое? Заданьице, наверное, было ого-го! Кого-нибудь пристукнуть или пронюхать что?
Гнида заулыбался, поправив вывернутый нос:
— Угадали. Партизан выслеживал. Стояночку их.
— И как? Все в порядочке?
Гнида похлопал по ватной штанине. Искривленный вместе с носом рот его растянулся до самых ушей в счастливейшей улыбке.
— Вот туточки. Весь их отрядик. На планчике. Как на ладоньке.
— Поздравляю! Вы гений, феноменальный сыщик. Но почему же вы едете не домой, а совсем в другую сторону?
— В обрат нельзя. Там мост сорвало да ить долго. Обплачется жонка. Так я до Калинкович, а оттель на поезди. Так что бывайте, поехал я.
— Одну минуточку! — поднял руку Гуляйбабка. — Вам будет порученьице.
— Дык тольки поскорей бы. Мне неколи. Мне спешить надоть. У меня дом в залоге. Жонка…
— Айн момент, пан Гнида. Айн момент!
Гуляйбабка отвел шагов на пятнадцать в сторону свое боевое окружение. Глаза его горели непрощающим гневом.
— Каков приговор будет Гниде? Осинка? Пуля? Долбня?
— А если каратели хватятся, узнают, что убит? — задумался Волович. — Не навлечет ли это на наш след?
— Тварь не жалко, а вот жена, — вздохнул кто-то из солдат. — Виновата ли?
Гуляйбабка рывком обернулся на сердобольный голос, огрубелые пальцы его, будто собрались дать кому-то в зубы, сжались в кулаки.
— Что вы сказали? "Жена? Детишки?" А у сожженных, расстрелянных по списку Гниды разве не было жен и детей? Кто пощадил их? Кто пожалел? Кто отвел от детских шеек фашистскую петлю? Нет, и еще раз нет! Изменникам, предателям преимуществ не должно. Спросите, каких? Отвечаю. Вы, заслоняя Родину, стояли в окопе до последнего. Он, спасая шкуру, бежал с поля боя. Ваш дом и жену спалили. Он свой дом и жену спас ценой измены. Вы будете всю войну обнимать холодную винтовку, он — толстый зад отъевшейся на награбленных харчах супруги. Вы после войны вернетесь с незажившими ранами или подорванным здоровьем (не храбритесь, скажется война), он останется в полном бычьем здравии. Вы пойдете к окну кассы за пенсией, и он без стыда и совести станет за вами, потому что с бычьей силой он выколотит стаж на пенсию. Вы начнете по копейке собирать на жилье и пиджачишки детям, он, сохранив хоромы, будет пить самогон, заедая салом. Ну, так этому не быть. Смерть за смерть! Кровь за кровь!
