— Доброе утро, господин Сидзума,— проговорила одна.— Что-нибудь случилось?
— По-моему, ничего особенного. Почему вы меня спрашиваете?
— Нас вызвал комендант общежития. «Отчего это,— говорит он,— Сидзума отправился на работу так рано? Должно быть, случилось что-то важное. Пойдите разузнайте и сразу же сообщите мне».
Чуть погодя подоспели еще несколько рабочих. У всех были встревоженные лица. Едва поздоровавшись, они наперебой заговорили:
— Случилось что-нибудь серьезное?
— Бомбы в этот раз были обыкновенные. Говорят, бомбили Ивакуни.
Я чувствовал себя неловко.
— Да ничего не случилось. Откуда вы взяли? Сегодня мне нужно поехать на станцию Каи, выяснить насчет угля. Вот я и пришел за сухим пайком,— выпалил я первое, что пришло в голову. И тут же подумал: а не съездить ли мне в самом деле в Каи?
И все же они были правы. В этот день я действительно пришел слишком рано. Такого со мной еще никогда не бывало. Обычно я появляюсь после двенадцати. Понятно, что рабочие забеспокоились. Нервы-то у них напряжены до предела. С тех пор как Хиросима подверглась бомбардировке, они, как и я, со страхом ожидают высадки в Японии, когда начнется решающая битва. Не имея собственной воли, духовно порабощенные государством, мы подавляли в себе не только недовольство, но и любое проявление страха.
На завтрак мы ели ячменную кашу с отрубями и суп из бобовой пасты с мелко нарубленной петрушкой. А вместо обеда получили колобки из той же каши и вареные устрицы. После апреля петрушку не употребляют в пищу, потому что на ней заводятся личинки пиявок. Пожилой рабочий Танака, сидевший за соседним столом, учинил подавальщице настоящий допрос с пристрастием.
— Хорошо ли кипятили суп? — допытывался он.
Она отвечала, что его варили вдвое дольше положенного.
Я, в свою очередь, поинтересовался, каким сортом устриц нас угощают.
— Сиофуки,— отозвалась на мой вопрос подавальщица.— Эти устрицы отварены в морской воде. Их принесла какая-то женщина с черного рынка, а наш повар потушил в соевом соусе.
Танаки рассказал по этому поводу, что теперь в рыбачьих поселках вдоль железнодорожной линии на Миядзиму варят сиофуки в морской воде, выпекают с этой начинкой пирожки, вроде пирожков с рыбой, и продают на черном рынке. Устриц варят в морской воде потому, что положенную по карточкам соль тоже продают спекулянтам.
— Теперь соли днем с огнем не сыщешь,— добавил Танака,— а стоит несколько дней кряду не поесть соли, как лишишься последних сил: муху даже не сможешь прихлопнуть.
После завтрака я отправился на станцию Каи. Как и накануне утром, по мере приближения к Хиросиме дымков становилось все меньше и меньше. От Ямамото до Ёкогава надо было идти пешком, оттуда до станции Каи оставался всего один перегон. В Каи я обошел все пути, но, не обнаружив нигде груженных углем вагонов, направился к станционному зданию. На шпалах передо мной плясала моя короткая тень. Случайно оглянувшись, я увидел белую радугу, пересекавшую окруженное тонкими облаками солнце. Странная это была радуга. В детстве мне однажды довелось видеть серебристую радугу, перекинувшуюся с дальних гор к нашей деревне. Но то было поздней ночью, а не днем.
Начальник станции проводил со своими служащими срочное совещание. Я решил посидеть в зале ожидания. Стены там были почти сплошь залеплены объявлениями о розыске пропавших. Сотрудник военной полиции внимательно изучал их — одно за другим. Что-то в нем действовало мне на нервы. На скамейках сидели беженцы. У самого выхода лежали двое совершенно голых детей. Рядом дремали старик и старуха. Старик изредка приоткрывал глаза и глядел на ребятишек. Должно быть, это были его внуки. «Туго им приходится, беднягам»,— подумал я с сочувствием.
Немного погодя совещание закончилось. За все это время прошел лишь один переполненный пассажирами состав. В нем не было ни единого вагона с углем.
Войдя в кабинет начальника, я изложил просьбу директора фабрики. Начальник сказал, что с шестого августа на станцию не поступило ни одного вагона с углем и неизвестно, поступит ли. Все имеющиеся в наличии вагоны, в том числе и товарные, используются для перевозки беженцев.
Я рассказал начальнику станции о безвыходном положении, в котором находится фабрика, и попросил его и служащих попытаться все же выяснить, когда можно ожидать очередное поступление угля. В кабинет, громко стуча башмаками, вошел все тот же полицейский, молча прочитал расклеенные даже и здесь объявления и, по-прежнему не говоря на слова, вышел. По-видимому, ему поручено было следить за настроениями простого народа.
— Этот полицейский — вполне сносный парень. Нам с ним повезло,— сказал помощник начальника станции.
Сам начальник промолчал.
Полицейский и в самом деле выглядел менее заносчиво, чем обычно выглядят ему подобные. С тех пор как сбросили на Хиросиму эту адскую бомбу, военные — в неуверенности, не знают, как им себя вести: по-старому либо немного скромнее.
Начальник обещал принять мою просьбу во внимание, а я сказал, что, с его разрешения, загляну через денек-другой. Вернувшись, я первым делом отправился в столовую. Директор пил ячменный чай вместе со служащими. Все сидели необычно задумчивые, подавленные. В присутствии других я не стал благодарить директора за ужин, лишь кратко доложил ему о своем разговоре с начальником станции Каи.
— Спасибо за старания,— выслушав меня, мрачно откликнулся директор.— Не можешь ли ты нам сказать, Сидзума, какова реакция хиросимцев?
— Я сегодня не заезжал в Хиросиму. Простите, господин директор, я плохо понял: что вы имеете в виду?
— Разве ты не знаешь? По радио объявили, что завтра будет передаваться важное сообщение. Вот мы и гадаем: о чем оно?
Я почувствовал, что у меня немеет кончик языка. Что это за важное сообщение? Скорее всего о мирном договоре, капитуляции или перемирии. О битве до конца упоминалось уже столько раз, что нет никакого смысла посвящать ей новое сообщение.
Люди сидели молча. Но вот кто-то нарушил молчание, и все сразу заговорили.
Многих удивляло, что пролетевшая в тот день эскадрилья вражеских самолетов не сбросила ни одной бомбы и по ним не стреляли. Да и накануне не стреляли, что-то изменилось за последние два дня. Непонятно только, почему тогда бомбардировали Ивакуни. Правительство, видимо, уже договорилось с противником и завтра, в полдень, сделает официальное сообщение. Судя по всему, речь пойдет не о мирном договоре или перемирии. Слишком уж нагло летают вражеские самолеты, словно не над чужой страной, а у себя дома. Значит, будет провозглашена капитуляция. В этом случае войска противника высадятся в Японии, займут все порты и потребуют разоружения и демобилизации японской армии. Так же поступали и мы, когда оккупировали другие страны. А может быть, правительство намерено объявить войну Советскому Союзу? Тогда все страны мира ополчатся против нас. Что станется с японскими солдатами, находящимися вдали от родины? Какая судьба ожидает нас всех, весь народ? До того дня мы считали, что хуже, чем есть, уже не будет, но если всей нации грозит истребление, мы готовы исполнить свой долг. (Никто из нас, увы, не мог сказать, в чем этот долг заключается.) Сила на стороне врага, и как он поступит — неизвестно. Не исключено, что противник велит оскопить всех мужчин. Почему мы не капитулировали до того, как на нас сбросили дьявольскую бомбу? Но ведь мы только из-за нее и капитулируем.
Однако врагу и так ясно, что мы уже проиграли войну. Зачем же нужна была бомба? Так или иначе, тем, кто развязал эту войну, придется...
Как только разговор коснулся запрещенной темы, все вдруг замолкли, не решаясь высказывать дальнейшие предположения и догадки.
Я доложил директору, как обстоит дело.
— Ну, что же,— сказал он,— тогда подготовьте к завтрашнему дню соответствующие документы для вручения начальнику станции Каи. Время сейчас тревожное, ожидается правительственное сообщение. Лучше на всякий случай застраховаться от неприятностей. Если начнется какая-нибудь ревизия, у нас все в порядке. Однажды мы уже обожглись. Больше рисковать не будем. Действуйте, как я сказал, Сидзума. Это мой приказ.
Директор говорил нарочито громко, так, чтобы слышали все, кто сидел рядом.
Весной этого года вагон с нашим углем по ошибке заслали на другую фабрику. И нас же обвинили в том, что мы сбыли этот уголь «налево». Потом недоразумение разъяснилось, но было время, когда компания по распределению угля упорно пыталась сделать из нас козлов отпущения.
Я рассказал директору и всем остальным, что видел белую радугу.
— Вот как! — Директор в возбуждении стукнул кулаком по столу.— Значит, и ты видел. Мне довелось увидеть белую радугу как раз в канун событий двадцать шестого февраля...[24] Я жил тогда в Токио.
