— Пойду посижу на диване, а то боюсь, упаду, голова кружится, со вчерашнего дня ничего не ел.
— О боже мой! — ужаснулась Ольга. — Какая же я глупая! Садитесь за стол сразу, и я в один миг все подам. Водки выпьете?
— Нет, нельзя мне.
Он ел много, но не жадно, не спеша, как бы стыдился или остерегался, не запихивал целый драник в рот, откусывал по маленькому кусочку и не глотал, ждал, пока пахучая мякоть растворится во рту.
Ольге нравилось, как он ест, уважение к еде нравилось. Она стояла у кухонной двери и смотрела на него.
— Никогда не ел ничего вкуснее, — похвалил он драники.
Хвалили ее за хозяйственность, проворство и умение часто, но похвала этого гостя была особенно приятна.
— Ешьте на здоровье, Евсей… не знаю, как вас по отчеству. — Ольга неожиданно для себя перешла на «вы». После его признания, что он два дня ничего не ел, увидев, как интеллигентно он ест, Ольга отбросила игривый тон, в голосе появились серьезность, уважение.
— Сегодня мое имя Виктор Андреевич, — сообщил он с таинственной улыбкой. — Виктор Андреевич Леденев. Вы давно меня знаете. Понятно?
Теперь Ольга почувствовала к гостю еще большее уважение, но одновременно появилась и какая-то иная, чем вначале, боязнь.
— Да, я понимаю.
— Садись, посиди со мной, — показал он на стул около стола.
— Так драники же пекутся.
В кухне шумел примус, шкворчала вторая сковорода оладий.
— Не неси больше, а то объемся.
Но Ольга принесла сковородку, вывернула драники в тарелку, залила сверху жиром.
— Ешьте!
Кажется, ему не понравилась ее серьезность, он попробовал возобновить прежний тон:
— Пани не представляет, какое испытание дает моему бедному желудку! Очень уж холодно на дворе.
Ольга промолчала. Отнесла на кухню сковородку, вернулась и села на стул.
Вблизи внимательно всмотрелась в его лицо, увидела, что человек не так молод, как показалось при первой встрече на рынке, или, может, за два месяца так постарел; кажется, тогда не было таких глубоких борозд под глазами и у губ.
— Не смотри на меня, — снова шутливо попросил Виктор Андреевич. — Я никогда не появлялся перед красивыми женщинами в таком виде — небритым.
Ольга помолчала, потом сказала:
— Я хочу понять, что вы за люди.
— Кто?
— Вы… Саша… мой.
— Люди как люди. Советские люди.
— А я, выходит, не советская?
— Почему же? И ты советская.
— Где Саша? — неожиданно спросила Ольга.
— Почему ты считаешь, что я должен знать, где твой Саша?
— Ты знаешь! Ты все знаешь!
Гость проглотил драник, положил вилку, откинулся на спинку стула, повернулся в ее сторону и тоже в упор посмотрел в ее широко раскрытые глаза — голубые озера. Тихо спросил:
— Любишь?
— А что, разве нельзя? — Неожиданный вопрос неприятно задел Ольгу, и она готова была дать дерзкую отповедь, по-своему, по-базарному, если он вдруг скажет что-то плохое об их любви.
Но он сказал мягко, ласково, даже глаза блеснули влагой:
— Да нет, наоборот. В этом, видимо, наша сила, что мы, ненавидя… врага ненавидя, можем любить. — Задумчиво помолчал, оглянулся и сообщил шепотом: — Живой твой Саша. Но стоит ли ему возвращаться сюда, об этом нужно подумать. — И странно посмотрел на Светку, которая топала около стола, качая котенка и по-своему разговаривая с ним.
У Ольги екнуло сердце. Вот оно как может случиться! Не смерть, а люди, человек, который казался таким добрым, разлучит их. И это, наверное, будет навсегда. Да какое он имеет право?! Никому она не отдаст того, кого спасла от смерти, кого полюбила! Он принадлежит ей, только ей! — кричало сердце. Но тут же снова сжалось от знакомого страха, того страха, в котором жила последние дни, от которого чуть не потеряла сознание, услышав о повешенных.
Насторожилась, примолкла. Ждала, что он, Виктор… Евсей или как его… начнет советоваться с ней, думать вместе, возвращаться Саше домой или нет. Что ответить ему?
Три дня назад она, наверное, по-бабьи бросилась бы в бой: «Мое! Не отдам!» Но теперь понимала нелепость этого. Как она может отдать или не отдать Сашу, когда он уже там, у них, у этих загадочных для нее людей? Вернуть его теперь можно только любовью.
Ольга ждала, как приговора, слов человека, имевшего власть над Сашиной жизнью. А он молчал, как показалось Ольге, бесконечно долго, хотя в действительности это длилось едва ли минуту. Ольга не поняла, почему он раздумывает в нерешительности. Причиной его колебаний была Светка. Ради безопасности ребенка Гопонюку не стоило возвращаться в этот дом. Но стоит ли в таком случае вовлекать в борьбу его мать? Не по этой ли причине не поручился за нее Олесь? Не мог он не верить женщине, которая так любит его. Нет, лишиться такой связной непростительно. Ольга идеальная связная, и это не так уж опасно, она умная и хитрая, водит дружбу с полицаями. Есть риск? Есть, безусловно. Но разве мало женщин, которые, имея детей, идут на фронт, в партизаны? Нельзя ему, руководителю, думать об одном ребенке и забывать хотя бы на миг о тысячах других детей, о целях страшной, но священной войны.
Андрей оторвался от спинки стула, отодвинул тарелку, облокотился на стол, наклонился к Ольге, точно близорукий, чтобы вглядеться в ее глаза.
— Не думай, что я пришел драники есть. Большая это роскошь для меня сегодня. За драники спасибо. Пообедал по-царски. Но пришел я по делу. Не пугайся. Настороженные какие-то у тебя глаза. Кроме войны, ничего более страшного не случилось. Мы знаем, вы смелая женщина, отчаянно смелая. Помогите нам, Ольга Михайловна!
Ольге польстило, что он так думает о ней и что заговорил так серьезно, даже на «вы», но она сразу догадалась, о чем пойдет разговор, и страх с новой силой ударил в сердце. Пусть бы этот разговор состоялся до того, как она увидела окостенелых покойников на виселице! А то выбрал время…
— Связь между нашими людьми. Только связь. Внутри города. Изредка за городом. Вы же везде ходите, вас знают. Вам просто. Кому-то что-то передать, кого-то предупредить и этим, может быть, спасти…
Ольга слышала слова, как через вату. Звенело в ушах. Она медленно подняла руки и зажала ладонями уши.
«Неужели не хочет даже слушать?» — разочарованно подумал Андрей, замолчав на полуслове.
Но Ольга не запротестовала решительно, она как бы начала просить пощады:
— Боже мой! Что вы со мной делаете? Сначала он, а потом вы… Куда вы меня тянете? На виселицу? У меня ребенок… Ребенок у меня! С кем же он останется? Я сегодня ходила туда… К скверу. Я их видела… Сходите посмотрите… Может, хотя бы это остудит ваши горячие головы.
— Я был там, когда их вешали. Это мои товарищи, — сурово и печально сказал Андрей.
Ольга осеклась. Опустила руки. Смотрела на него широко раскрытыми глазами. Спросила шепотом, как говорят, когда покойник в доме:
— Вы их знали?
— Один из них сын моей сестры. — Глаза его наполнились слезами.
Слезы веселого, сильного человека, недавно шутившего с ней, так поразили ее, что Ольга едва сдержалась, чтобы не зарыдать. Не смогла вымолвить ни слова, а если бы и могла, не знала, что сказать в таком случае. Когда-то, когда умерла мать, ей высказывали соболезнования, но от слов становилось тяжелее, с того времени она считала, что лучше в таких случаях молчать. Но что-то она должна ответить этому человеку?
Помолчав, не зная, как решить, что сказать, спросила осторожно, несмело, неуверенно:
— А вернете Сашу?
Андрей вытер пальцами глаза и сказал, почти сердито:
— Нет, не верну я тебе Сашу.
Потом добавил помягче:
— Но пойми: так нужно. Для дела. Для твоей же безопасности.
Ольга возмутилась:
— Так пошли вы к черту, такие добродеи!
Андрей быстро поднялся, взял со стула пальто, протянул ей руку, задержал ее холодные пальцы в горячей ладони, грустно улыбнулся.
— Не нужно ругаться. Не идет это такой женщине. Спасибо. И простите. Но… подумайте… Ольга Михайловна!
По тихому, свойскому стуку в раму Ольга узнала его и… задохнулась от радости, даже сердце, кажется, остановилось. Но особенно поразило, что и Света узнала, кто стучит, и закричала радостно, показывая, что нужно быстрее открыть. Ольга бросилась к двери с ребенком на руках, потом, вспомнив, что малышка не одета, вернулась и посадила ее на диван.
Выскочила в сени в легкой кофточке и минуту постояла перед дверьми, послушала, как там, на крыльце, под его ногами скрипит застылый на морозе пол, скрипит не потому, что он топает от холода, — нет, он стоит неподвижно, держится за ручку, но полу передается его нетерпение, его волнение.
Ольга сбросила со скоб два тяжелых крючка. Хотела рывком открыть дверь и броситься ему на шею. Но в последний момент женская гордость сдержала ее. Бросилась в дом, потому что услышала, как Светка босиком притопала к двери. Может, именно потому, что она, не встретив его, бросилась в дом, он вошел не сразу. Это мгновение Ольга стояла, прижимая к себе ребенка, помертвев от мысли, что, обиженный, он может повернуться и уйти обратно в темноту, в опасность, уйти навсегда.
