Ознакомительная версия.
– Странно, – проговорила она вслух, уже критически оглядывая свой нежный незагорелый живот, колени, ноги и самоуничижительно фыркнула: – Нонсенс! По сравнению с этими холеными парикмахерскими красавицами я просто дурнушка. Ученый сухарь. Разведенка в двадцать шесть лет, хорошо помнившая слова мужа: «В тебе, конечно, есть изюминка, но совершенно безвкусная. Ты так и проживешь изюминкой в запертой шкатулке. До сорока шести лет твоими любовниками будут цифры, а потом… потом старость».
«Изюминка, – сердито подумала она, встала, с досадой топнула ногой. – Изюминка из кристаллов льда, так он хотел сказать? Чертовщина какая-то. Все-таки, что понравилось во мне этому „парню из тайги“? И почему вдруг так испортилось настроение?»
На следующее утро, подойдя к ее даче, он от волнения глубоко вобрал в себя и выдохнул воздух, потом обтянул на груди новый тельник, оправил джинсы в обтяжку, решился и распахнул калитку, явно робея, но широко улыбаясь.
Она, видимо, ждала его. Она сбежала навстречу по ступенькам застекленной террасы, обвитой зеленью плюща, воскликнула:
– Ну вот и вы! Очень хорошо. Доброе утро! Через два часа я уезжаю. Так как, прочитали? Понравилось?
Она, наверное, недавно приняла душ, смывая морскую соль, вон там в дощатой кабинке, за акациями, над которыми в ветвях виднелся металлический бак, откуда пахло сладкой сыростью (а может быть, от клумбы возле крыльца), ее каштановые мокрые волосы были причесаны, глаза блестели живо, по-утреннему, на ней был узенький, открывавший горло и выемку над несильными грудями кремовый халатик с затянутым пояском; ноги в босоножках, когда она сбегала по ступенькам, вольно открывали легенькие полы, обнажавшие колени.
– Петя, дорогой, да вас не узнать! Вы какой-то новый! – воскликнула она, насильно смеясь, и приблизилась к нему по хрустящей дорожке меж клумб. – Что же это такое? Новая мода – ваша прическа? – Она шутливо взъерошила ему волосы. – У вас просто замечательный зачес, как у американского актера из старого фильма! Что за фантазия? Просто чудесно!
Неловко тиская в руках книгу, не зная, что делать с ней, он ответил, запинаясь:
– Остригся я. Сказали вы – лохмы у меня. Послушался… Очень я вас уважаю…
– Да за что уважаете? – смутилась она. – Что это значит?
– Хорошая вы. Без фыркыбачанья. Не как те мадамы на пляже. Чуть что подойдешь, плечами начинают дергать и губы кривить.
– Что-что? Фыркыбачанья? – изумилась она, и, вновь оживляясь глазами, всем своим свежим утренним видом, задорно позвякала мелочью или ключиками в кармашке халатика. – Это от слова фыркать, должно быть? За вами нужно просто записывать. Так прочитали «Милого друга»? Идемте, идемте, вот сюда, на скамейку, поговорим. Понравилось?
– Не очень. Юбочник он этот… милый друг. Туда-сюда. Пижон.
Они сели на скамейку, уже просохшую от росы, исполосованную сквозь ветви уже горячим солнцем. Отвесная синева неба стояла над садом.
– Ах, вот как, пижон? – повторила она и озадаченно помолчала, сузив засмеявшиеся глаза. – Ну что ж, о вкусах не спорят.
Он неуклюже держал книгу в руках и неумело перелистывал ее, и она заметила крупные мозоли на его пальцах, вероятно, от весел. Он поймал ее взгляд и положил книгу на скамью между ним и ею.
– Джека Лондона я читал, – заговорил он неуверенно. – Мартын Иден называется. Во – клёво, силен парень, гвоздь, драться умел, да только в конце книжки – дурак.
– Дурак? Почему?
– Мартын-то?
– Правильно называть его надо – Мааёртин.
– А черт его… То есть извините. А кто его заставил в иллюминатор вылезать и топиться? И вроде трезвый был, знаменитый, умный, а в башку ударило что-то и поперло его в иллюминатор, и утоп, как бомж какой-нибудь вшивый… Разочарование одно. Даже зло на него взяло. Терпеть не могу слякоть.
Она опасалась взглянуть на него, чтобы не обидеть взглядом за грубость, голову, опрятными пальцами разгладила халатик на коленях.
– Не надо судить о нем, – сказала она. – Он разочаровался в жизни. Его полюбить и пожалеть надо. Джек Лондон написал замечательного человека. Вот вы похожи на молодого Маёртина.
– Я?
– Вы. Похожи своей наивностью, силой, неиспорченностью…
– Хорошая вы. Жалостливая вы. Добрая. Жизнь без вас не в жизнь. Никакому мужику! Не могу я…
– О, Боже! Не влюбились ли вы в меня? Что с вами? – по-дурному вскрикнула она. – Еще чего не хватало!
Она вдруг услышала его прерывающийся хрипотцой голос и испугалась этого голоса, своих последних слов и, сбоку мелькнув взглядом по его лицу, увидела, будто болью тронутое выражение, а его светлые глаза были наполнены диковатой нежностью.
– Хорошая вы… Красивая. Простая. Очень вас уважаю. Не видел таких… Другие все… Не такие… Поцелую вас, а? Можно, а?
И он, в каком-то угловатом порыве придвинулся к ней, охватил за плечи и с силой впился жадным молодым ртом ей в губы, вырывавшиеся со стоном:
– Пустите, пустите, да что с вами такое! Вы с ума сошли!
Он не отпускал ее, стукаясь зубами о ее зубы.
Она, наконец, вырвалась, с растрепавшимися волосами. Она тяжело дышала, говоря с брезгливостью:
– Уходите прочь! Сейчас же? Сейчас же! Неужели вы не понимаете, что это противно? Кто вы такой? Деревенский Казанова?
Он стоял перед скамейкой, потирая рукой шею, окарябанную ее ногтями.
– Противно? Ах, ты… – выдавил он шепотом, и крупные капли скатились с его век.
– Отвратительно! Отвратительно! Мерзко! Вы что подумали, что я в вас влюбилась? В новые джинсы нарядился, глупец! – крикнула она рыдающим голосом и рванулась к крыльцу террасы, потеряв на бегу босоножку.
Он зачем-то поднял босоножку, зачем-то взвесил ее на ладони и со всей силы бросил ее в дверь террасы, зазвеневшую разбитым стеклом.
Ожидая Леонова, разговаривал с его женой о романе испанского писателя, который она недавно прочитала, а когда щелкнула дверь в передней, Татьяна Михайловна весело сказала: «Вот и он», – и я увидел: Леонов, еще не сняв шубу, розоватый, свежий, с любопытством заглянул из коридора в раскрытую дверь, вернувшись после прогулки на легком морозце февральского вечера, и воскликнул озорно:
– Уже здесь, дьяволы, здесь, дьяволы! Запоздал я, запоздал!
Он быстро разделся в передней, бодро вошел, протянул мне холодную руку, сел к маленькому столу возле книжных шкафов и пригласил меня сесть, напротив под торшером (потом я узнал, что за этим столом он любил разговаривать) и спросил неожиданно для меня:
– Ну как вы? С кем из писателей дружите? Я ответил, что после сорока лет, к сожалению, а может быть, к счастью, становится меньше друзей, что из старшего поколения писателей встречался с очень требовательным Гладковым, а чаще с добрейшим Паустовским, и хотя пишу в другой манере, вспоминаю дни учебы у него с благодарностью.
– Да, в другой манере пишете, – заговорил Леонов, как показалось мне, одобрительно. – Вот у вас герой дает по морде своему врагу. Это в «Тишине» у вас. В этой сцене чуть-чуть не хватает иррационального. У вас здесь несколько прямое действие, взаимоотношения ясны, а может, нужен был ход конем (показал жестом ход конем), может быть, вашему герою Сергею не нравился в Уварове какой-то изгиб в брови… Понимаете? Тогда приоткрывалась бы некая человеческая тайна, нечто непонятное, необъяснимое. В «Освобождении» у вас рукопашная – русские и немецкие танкисты дерутся, когда их танки уже горят. Хорошо, что танкисты между дракой не забывают гасить на себе комбинезоны. Это очень хорошо. И страшно мне было читать гибель вашего Веснина в «Горячем снеге», его мысли, когда он уже убит. Сколько вам лет? (Я ответил.) Достоевского любите?
– Толстой ближе мне.
– Я прочитал ваши романы, и захотелось с вами познакомиться. Все-таки Достоевский вам не далек.
Он некоторое время смотрел на меня, как бы сдерживаясь, чтобы не навязать свое отношение и любовь к Достоевскому, потом заговорил, проводя рукой по столу, будто пылинки стирая:
– Все тайны народного слова – в русском слове. Вы слышали, как говорят мужики? Жемчуг, россыпи жемчуга, который рождается в народе. И, может быть, так надо писать. Вы откуда сами?
– Родился на Урале.
– Скажите, слово «Россия» народ произносит?
– Не приходилось часто слышать.
– Да, может быть. Кончается все, – осторожно сказал он и снова внимательно взглянул на меня. – Мне семьдесят два года. Иду по улице и всматриваюсь в глаза молодым – что вы? Кто вы?.. Вы молодежь знаете?
– Немного.
– Недавно был у меня разговор с молодыми физиками. Что их волнует, что их на земле греет? Да, да, по главному – что же они думают о России, о нашей культуре, о русском народе? По-моему, серьезно они об этом не думают. Произошла утрата историков. Я как-то говорил очень умным людям, от которых зависит многое: берегите русский народ – это надежда и опора во всем. И вот о чем я часто думаю – кончилась когда-то Римская империя, великая Испания, великая Голландия. А если и мы?.. Как вы на это смотрите?
Ознакомительная версия.
