Калугина ушла во двор и вскоре вернулась с хозяином заимки.
Миробицкий подошел к рослому старику, сказал сухо:
— Поедешь с Ческидовым в Селезян. Коли не вернешься или вернешься один — сожгу дом. Понял?
Старик кивнул головой:
— Как не понять, ваше благородие.
Первую половину дороги ехали молча. Шеломенцев курил цигарку, зажатую в огромном кулаке, хмуро поглядывал на спутника.
Потом не выдержал:
— И чего тебе, дураку, при мамке не сидится? Иль не жаль ее?
— Невозможно! — сухо отозвался Гриша. — Нельзя, дядя Прохор. Россия погибнет.
— Россия! Жила она народом во-он сколько и до конца ей износу не будет.
— Темный вы, Прохор Зотыч. Никакого политического взгляда на данный момент.
Шеломенцев покосился на Гришу, но промолчал. Некоторое время ехал молча, вдруг остановил коня и, сворачивая новую цигарку, заметил с усмешкой:
— Прям, как дуга, ты, парень — сдается мне.
Зимних спросил холодно:
— Это отчего же, дядя Прохор?
— Да как тебе сказать?.. — не меняя насмешливого тона, ответил Шеломенцев. — Вроде бы и богу молишься, и черту не грубишь.
Закурил, тронул коня.
— Однако кто тебя знает?.. В чужую душу не влезешь...
— Мутно вы говорите, — махнул рукой Гриша. — Неинтересно мне.
Подумал не столько со страхом, сколько с раздражением:
«Неужто перехватил я? Или просто догадывается Прохор Зотыч?».
Вслух сказал:
— Старый вы человек, и не буду я говорить обидные слова.
— А ты говори. Я всякое в жизни слышал.
— Ладно. Чего нам грызться? — примирительно сказал Гриша. — Знакомые в Селезяне есть у вас?
— У меня там все знакомые. К кому едешь?
— К девке.
— А кто она, позволь спросить, твоя зазноба?
— Не скажу — отобьешь еще! — засмеялся Гришка.
— У нее остановишься? — не обращая внимания на глупую шутку, спросил старик.
— Не, у дружка.
— Кто же дружок?
— Вы его, чай, не знаете.
— Скажешь, так буду знать.
Зимних колебался одно мгновение. Скрывать фамилию Петьки не имело смысла. Помня об угрозе Миробицкого, Шеломенцев, надо полагать, теперь не оставит Гришу без досмотра ни на одну минуту.
— Петька Ярушников.
Прохор Зотыч впервые за всю дорогу пристально поглядел на спутника, и в глазах старика мелькнули интерес и любопытство. Но он ничего не сказал.
— У него и остановимся, — с хорошо подчеркнутым безразличием объявил Зимних.
— Ты останавливайся, а мне там делать нечего. У меня свои дела.
Теперь уже Зимних с удивлением взглянул на Шеломенцева.
— А ежели я утеку, дядя Прохор? Ведь дом спалят.
— Ну, значит, без дома жить буду.
При въезде в станицу старик остановил коня:
— Утром, о третьих петухах, съедемся. На околице.
И, не оборачиваясь к Грише, отпустил поводья.
* * *
Петька Ярушников, как и в первый раз, шумно обрадовался появлению товарища.
— Гриша! — воскликнул он, хватая приятеля за руку. — Живой и здоровый?
— А что мне сделается?
— Ну, я не знаю что... К стенке тебя, например, поставить могут.
— Мое время еще не наступило, Петька. Пуля для меня еще не произведена.
— Пуля? — переспросил Ярушников. — А рука чего на ремне болтается?
— Это так, вывихнул я.
Зимних вытащил из-за пазухи кулечек с пшеном, две копченные воблы.
— Тебе подарок, Петя.
— Ого! — округлил глаза Ярушников. — Богато живешь, ваше благородие.
— Не дури! Ну как тут дела?
— А я знаю — как дела? — уныло буркнул Ярушников. — Полная неразбериха. Власть Советская, а что в башке у казаков, черт их знает.. Кто-то по ночам приезжает и уезжает. Селезянские по домам сидят и глаз на свет не кажут. Давеча из губкомдеза наведывались, пошныряли окрест и убрались.
— Ладно, — сказал Зимних, — нечего тебе нос вешать. Другие люди для освобождения трудящихся от проклятых цепей капитала проливают свою кровь — и ничего, помалкивают. А мы с тобой не на красных фронтах воюем, и никакой крови не тратили. Так что ешь пшенку и не пищи.
— Я не пищу, — смутился Петька. — Тем более, что наши тоже не сидят сложа руки.
— О чем ты?
— Прошку Лагутина недавно в расход пустили. Вот был гад!
— Какого Прошку?
— Я же говорю — Прошку Лагутина. Урядник нашей станицы. Он из трудармии сбежал. Домой добирался с дружками. Его ночью на дороге и сковырнули.
Гриша, свертывавший папиросу, внезапно поднял голову и, просыпая махорку, взглянул на Петьку:
— Это когда было?
Ярушников назвал число.
— Где, не знаешь?
— У леска, возле Дунгузлов.
— М-да, — усмехнулся Гриша. — И кто же убил его, Петя?
— Чоновцы, говорят, на дороге засаду устроили. Всего изрешетили. Я сам смотрел, когда привезли.
Петька помог Грише снять ножны с саблей, проворчал:
— Больно вывих у тебя странный. Выше локтя.
— Бывает и так, Петя. Слей мне воды, я умоюсь.
Причесывая русые волосы обломком гребешка, Зимних внезапно с большой серьезностью сказал Ярушникову:
— Я о большом тебя, Петя, просить хочу. Но упреждаю: голова на кону. Не струсишь?
— Какое дело?
— Я сейчас у Миробицкого. Не по собственному хотению, понимать должен.
— А то не понимаю...
— Ну вот — все, что надо, я, видно, сделал. Теперь самый раз — к своим.
— Так и скачи отсюда в Челябу. У тебя и конь есть.
— Дело не в коне, Петька. Сотник со мной Шеломенцева послал, чтоб не утек я. Убегу — дом сожгут и старика пристрелят.
— Негоже это, — покачал головой Ярушников и вдруг насупился: — Ну и пусть сожгут. Нечего было Миробицкого к себе пускать.
— А что ж мог сделать? Вилами их заты́кать?
— Сюда бежать следовало. Нашел бы крышу.
— Они ему письмо не посылали о приезде. Явились и все. Между прочим, — он тебя знает, Шеломенцев?
— А то нет. Дядя он мне.
— Что ж ты раньше-то не сказал, дурак этакий! — вспылил Зимних.
— Не спрашивал, я и не говорил... Ты о деле поминал. Что надо?
— Лист чистой бумаги найдешь?
— Только и всего? Погоди маленько.
Петька вытащил сундучок из-под кровати, выудил оттуда тонкую школьную тетрадку и подал ее приятелю.
Зимних вырвал из середины двойной лист, разложил перед собой на столе, кивнул на дверь,
— Пойди к воротам, покарауль, чтоб категорически никто не заходил.
Петька, не задавая вопросов, ушел.
Гриша нарисовал на листке расположение станиц, изобразил кружками озера и дороги между населенными пунктами. Потом снизу провел черту и под ней нарисовал условные обозначения: крестики — склады оружия, квадратики — ямы с продовольствием, большой кружок — штаб «голубой армии».
Незажившая рана саднила. Пришлось положить на лист брусок для точки косы, чтоб опустить совсем руку и дать ей отдохнуть. Левой он нанес условные значки на самодельную карту и принялся писать донесение.
Писалось медленно и трудно. Квадратные буквы уплывали то под линейку, то поверх ее; буква «и» все время получалась как в зеркале: соединительная черточка шла не снизу вверх, как положено, а сверху вниз.
Зимних перечислил все фамилии бандитов, как в Шеломенцевой, так и в станицах, опорные пункты и даже явки — все, что успел узнать за короткое время пребывания в «голубой армии». Он сообщал в чека, как лучше ударить по банде и какими дорогами идти к заимке. Писал также, что остается на месте: в нужный момент произведет панику в штабе и поможет своим.
Окончив свою многотрудную работу, вытер пот со лба, сунул листки за пазуху и вышел во двор.
Вернувшись с товарищем в дом, разложил карту и листки на столе, сказал, немного волнуясь:
— Вот, Ярушников. Это важный документ. И его надо перекинуть нашим, в чека.
— Перекину, — сразу став очень серьезным, сказал Петя. — Теперь и отправлюсь.
Гриша пожевал папиросу, подумал, покачал головой:
— Теперь нельзя, Петька. Неспокойно. Можно напороться на засаду. Найдут Миробицкий или Абызов бумаги — и дело сгубим, и нам точка. Значит, повременить надо. Я сигнал подам, когда спокойнее будет.
— Как?
— Приеду сам или пошлю к тебе кого,
— А если Миробицкий не пустит тебя сюда? И других не пустит?
— Не пустит? — задумался Гриша. — Это вполне может быть... Что же нам делать, парень?
Молодые люди посмотрели друг на друга, подымили цигарками, — ничего путного не шло на ум.
— Ладно, — сказал наконец Зимних, — пойдем пока к тайнику, документы спрячем.
Они вышли во двор, быстро сняли верхнее дно голубятни, положили карту и донесение рядом с оружием, вернули доски на место.
— И не страшно тебе одному у них, у бандитов? — внезапно спросил Ярушников, и Грише показалось, что в его голосе звучит сострадание.
— Я не один, — хмуровато откликнулся Зимних. — Я с правдой там, Петька. Значит — вдвоем.
