Настолько незаметно вел себя комиссар Медведев, что Максим по-настоящему вспомнил о нем лишь тогда, когда дамба Морского канала оказалась за кормой и с южного берега Финского залива по бронекатеру ударила первая фашистская батарея. Хорошо ударила: снаряды легли точно по курсу катера и с маленьким недолетом. А ведь это был только первый пристрелочный залп…
Решение пришло, казалось, само собой:
— Лево руля! Приготовиться к постановке дымовой завесы!
Бронекатер послушно повалился на борт, оставил за кормой изогнутую пузырящуюся дорожку и, приподняв нос, полным ходом понесся, на фашистскую батарею, успевшую дать уже второй залп, который лег за кормой бронекатера, там, куда вот-вот должны были выйти катера-тральщики.
Еще один поворот. Теперь бронекатер несется вдоль берега, занятого фашистами, бьет по их батарее из своих пушек, строчит из пулеметов, а за ним клубится дымовая завеса. Плотная, непроглядная. Она, надежно укрывает катера-тральщики от глаз фашистских артиллеристов.
Только теперь, когда самое нужное было сделано, Максим выскочил из боевой рубки, подбежал к Медведеву, спокойно сидевшему на своем раскладном стуле, и крикнул командирским голосом, не допускающим возражений:
— Немедленно в рубку!
Медведев, словно только и ждал этого приказа, подхватил раскладной стул и вслед за Максимом юркнул в боевую рубку, имевшую броню, которая все же защищала от пуль и осколков.
На мгновение подумалось, что следовало бы извиниться перед комиссаром за недопустимую по отношению к старшему резкость тона, но тут на берегу, занятом врагом (хотя в этом и не было необходимости — бронекатер просматривался прекрасно), вспыхнули сначала два прожектора, потом — еще три, и по глади Финского залива неслышно и быстро заскользили к бронекатеру их лучи, прозрачные до невероятности. По прожекторам немедленно ударили из пушек. Даже Одуванчик остервенело стеганул по ним из своих спаренных пулеметов.
И так — без малейшего перерыва — было всю эту короткую ночь, больше похожую на густые вечерние сумерки: фашисты пытались ослепить прожекторами, били по бронекатеру из пушек и даже минометов всех калибров. Случалось — водяные столбы, рождавшиеся от взрывов многих вражеских снарядов, угрожающе опрокидывались на его палубу, но он, прикрывая катера-тральщики дымовой завесой, и сам периодически нырял за нее, чтобы через несколько минут внезапно появиться перед фашистскими батареями совсем не там, где его настороженно ждали.
Наконец катера-тральщики просигналили, что закончили работу и сердечно благодарят всю команду бронекатера за братскую помощь. В тот момент Максим не понял по-настоящему ни их благодарности, ни того, что общими усилиями удалось сделать за эту короткую ночь. Тогда он просто и с радостью вслед за катерами-тральщиками скользнул под защиту дамбы Морского канала. Но и тут, в затишье, где вражеские снаряды были бессильны впиться в катер, не сразу догадался посмотреть на небо, готовое вот-вот порваться под напором лучей поднимающегося солнца. Зато сразу же захотелось курить, и он полез в карман за табаком. Медведев, всю ночь чуть сзади него простоявший в боевой рубке, опередил его, протянув свой портсигар. И они закурили в полном молчании. Потом, опомнившись, Максим объявил отбой боевой тревоги и желающим разрешил курить. Моментально из орудийных башен вылезли комендоры, немного одуревшие от пороховых газов. А все прочие — кроме мотористов — и даже некурящие молча стянулись к боевой рубке, сгрудились около нее. И Максим почувствовал, что с этой ночи они уже не просто личный состав сто второго бронекатера, а маленькая и очень дружная боевая семья.
А на привычном месте стоянки их поджидал Борисов. Он по-прежнему стоял на берегу, заложив руки за спину. Словно и не отлучался ни на секунду.
Пришвартовались, перекурили теперь уже на берегу, сидя или даже лежа на траве, и по-особому восприняли ее зелень, многокрасочные и волнующие запахи, восход солнца и посвист в кустах какой-то пичуги. И обратно на катер: банить орудия, чистить пулеметы, дымовую аппаратуру и вообще наводить на катере образцовый порядок, нарушенный минувшей ночью.
В самый разгар работ и появилась Рита. Одна. В щеголеватых хромовых сапожках и с «кубарем» в каждой петлице.
Увидев ее, Максим торопливо сполоснул руки, сменил рабочий китель на выходной и заспешил на берег: пригласить Риту в свою каюту посчитал неприличным. А на берегу… Разве тут найдешь укромное место для душевного разговора, если вдоль берега стоят катера дивизиона, если десятки любопытных и даже завистливых глаз непрестанно покалывают твою спину? Вот и не поцеловались даже при встрече, вот и стояли на подобающем расстоянии друг от друга, ведя вполне светский разговор о погоде, которая наконец-то вроде бы решительно повернула на лето, о том, что минувшая голоднущая зима теперь уже никогда не повторится.
Не только потому, что кругом были люди, держались на расстоянии друг от друга и вели ничего не значащий разговор: Рита никак не могла (хотя и старалась) забыть, не могла простить Максиму бестактности, допущенной им сразу после возвращения с задания. Больше того: та бестактность вдруг натолкнула на мысль, что у них нет той любви, о которой она, Рита, мечтала. Если бы была любовь, он не сказал бы тех слов, а она не услышала или давно забыла бы и их, и тон, каким они были сказаны. А Максим, как он мысленно уверял себя, сейчас просто не мог вести себя иначе, откровенно радоваться приходу Риты: новое задание могут дать буквально через минуту, а на бронекатере так много еще нужно сделать. И именно сегодня, в ближайшие минуты.
И все-таки Рита еще надеялась на что-то, еще упрекала себя за то, что неправильно поняла и понимает Максима: ведь ему так достается на службе. Поэтому сказала немного растерянно, обиженно:
— Ты совсем не пишешь мне. Только одно письмо и прислал, в котором сообщил, что сменил место службы. Даже точного адреса не указал…
— Ритка, ты же сама теперь командир, ты сама обязана прекрасно знать, что можно, а что нельзя доверять почте.
Правильно, она знала все это. Но все же…
Чтобы смять затянувшуюся паузу, он спросил:
— Как папка? Галкин?
И то, что он поставил их рядом, — обидело Риту. Она ответила холоднее, чем следовало:
— Спасибо. Оба здоровы.
Минут двадцать они терзали друг друга подобным разговором. Выручил Ветошкин, прокричавший с катера:
— Товарищ лейтенант! Вам приказано немедленно явиться в штаб дивизиона!
— Извини, Рита, сама понимаешь, — чуть излишне заторопился Максим.
Рита почувствовала эту поспешность, уловила еле заметную радость, прозвучавшую в голосе Максима, промелькнувшую в его глазах, и сказала сухо, не без иронии:
— Конечно, спеши… к начальству.
Повернулась и решительно зашагала прочь. Уже вдогонку ей Максим крикнул:
— Я обязательно напишу тебе! Слышишь, Рита? Обязательно!
— Пиши, — ответила она, даже не замедлив шага.
Борисов был один и сидел на своем излюбленном месте — у открытого окна; оказывается, отсюда просматривался почти весь берег, у которого стояли катера дивизиона.
Максима он встретил просто, как товарища, забежавшего для душевного разговора. Усадил рядом с собой у окна и даже предложил стакан почти черного ароматного чая.
Какое-то время сидели молча, попивая обжигающий чай. Изредка лишь ложечки позвякивали о стаканы.
— Надеюсь, Максим Николаевич, теперь понимаешь, почему я сравнительно редко бываю на катерах или появляюсь там в самый невыгодный для командира момент? — наконец заговорил Борисов. — Запомни: командир в действия своих подчиненных должен вмешиваться только в крайнем случае. А частое появление начальства, во-первых, излишне нервирует личный состав, во-вторых… А во-вторых, если каждый день разговаривать даже с адмиралом, ежедневно пожимать его руку, неизбежно наступит такой момент, когда потускнеют в твоих глазах адмиральские нарукавные нашивки, исчезнет или уменьшится твоя должная почтительность к каждому его слову. По себе знаю это.
Максим отмолчался. Действительно, отсюда все прекрасно видно. Например, долго ли он, Максим, сидит у окна, а уже заметил, что Одуванчик не столько драит свои пулеметы, сколько дремлет, пригретый солнышком.
— И еще, Максим Николаевич, запомни на всю свою дальнейшую жизнь, что у себя на корабле командир полновластный хозяин. Он один и за все отвечает перед командованием и своей совестью. И за повреждения в бою или на переходе, если прозевал, не предусмотрел, не додумал чего-то, и за каждого человека, убитого или покалеченного по его вине.
— Извините, Петр Петрович, но это азбучная истина, известная каждому первокурснику.
— Потому и повторяю, что она азбучная… Знаешь, за что на тебя обиделся наш комиссар?
