Вечером Валерка привел к нам отца.
Мама, как назло, была дома.
— Садитесь, садитесь, — обрадованно засуетилась мама. Она ведь еще ничего не знала, не догадывалась.
Мы с братом почуяли грозу и забились в угол, в тень.
Берлизов сел. И Валерка тотчас же забрался к нему на колени.
Теперь, когда свет хорошо освещал Валерку, я увидел фиолетовый фонарь у него под левым глазом, царапины на шее и остался доволен своей работой. «Не будет болтать чего не следует, кабан толстопузый. А отца его я ничуть не боюсь», — успокаивал я себя, плотнее прижимаясь к Леньке.
Но Берлизов, по всему видно, и не думал ругаться. Он разговаривал с мамой и сначала даже как будто не замечал нас.
— Тяжело, наверное, с двумя?
Мама говорила, что тяжело, но кое-как перебиваемся. Потом вздохнула и сказала:
— Ничего, выдержим. Скорей бы только отец наш вернулся.
— Вернется, — уверенно произнес Берлизов, и я почувствовал, что он хороший, добрый человек.
Видно, Ленька почувствовал то же самое, потому что начал медленно подступать к столу. Я за ним.
Когда я подошел поближе, я убедился, что не ошибся. У Берлизова были добрые глаза и усталое лицо, и говорил он с мамой так, будто знал нас уже тысячу лет, а ведь Берлизовы никогда раньше не жили в нашем доме. А что он не согнал Валерку, который расселся у него на коленях, это мне не понравилось.
Неожиданно Берлизов обернулся к Леньке и спросил:
— Ты почему же не учишься, герой?
Ленька не ответил. Он молча водил ногтем указательного пальца по квадратикам на клеенке.
— Переросток он, — вступилась мама. — В третьем был, когда все началось. Ну, а теперь… Вот работает пока с Григорием Трофимовичем.
— Они йод добывают. Для фронта, — подсказал я.
— Йод? — переспросил Берлизов. — Йод — это, конечно, дело нужное. Особенно если для фронта… — Улыбнувшись, он повернулся к Леньке и вдруг серьезно спросил у него: — В школу юнг хочешь?
— Как — в школу? — не понял Ленька.
— Вот откомандировали меня специально для этого дела, — объяснил Берлизов. — Школу юнг организуем у нас в Одессе. Ну так как, брат?
Я выжидательно уставился на брата: «Чего он еще думает? Сам же говорил: «Ай вонт ту би сэйлор…» Вот чудак, думает еще…» Мама не вмешивалась.
А Ленька подумал и вдруг сказал:
— Нет, в школу юнг мне пока нельзя. Я пока с дедом…
— Жаль, брат, не договорились, — поднялся Берлизов. — Но я оставлю за собой право еще поговорить с твоим дедом. Ладно?
Ленька молча пожал плечами: ладно, мол, но только никуда я от деда сейчас не уйду.
— Ну, а теперь помиритесь. — Берлизов подтолкнул ко мне Валерку. — Знаю, из-за чего подрались.
Валерка первый протянул мне руку:
— Извини.
«Очень мне надо еще мириться с этим кабаном! — подумал я. — Разве что ради его отца…»
Не хотелось моему Леньке уходить с «Филофоры», но ничего у него не вышло. Берлизов, конечно, поговорил с дедом Назаром, а деду перечить не станешь: это я знаю на своем собственном опыте, — и через неделю мы провожали Леньку в школу юнг.
Вообще-то провожал его я один: мама не могла — работала, а Гарий Аронович, как обычно, был у себя в цирке.
Ленька взял приготовленный мамой еще с вечера узелок, надел зачем-то старую фуражку, которую давно уже не носил, и мы пошли.
А на углу нас, оказывается, ждала Юля. И Ленька совсем не удивился, когда увидел ее на углу с портфеликом в руках. Он только сказал:
— Не пошла, значит, в школу? Смотри, влетит тебе за казенку.
— Ничего, один раз можно. И потом, мы ведь договорились — я провожаю… Здравствуй, Саня, — протянула она мне свою узкую ладошку.
— Привет.
По дороге мы зашли в парикмахерскую Ганса Карловича.
Возле ступенек на тротуаре стояла старая, довоенная скамейка. Догадался-таки поставить новый парикмахер.
Юля сидела на скамье с Ленькиным узелком, а я все время заглядывал за марлю, наблюдая, как хмурый парикмахер обрабатывает моего братана. Золотистые, выгоревшие за лето Ленькины волосы хлопьями падали на пол. Ленька делал страшные глаза и показывал мне из-под простыни кулак: «Сгинь!» Парикмахер сердито ворчал на Леньку, и его усики — четыре мухи под носом — при этом шевелились.
Школа юнг меня разочаровала. Какая же это школа юнг, если моряков в ней совсем и не видно? Все мальчишки одеты в чем попало, бегают по двору, орут, как обыкновенные. Правда, мне очень понравилась высокая новенькая мачта посреди двора.
Во двор школы нас с Юлей, конечно, не пропустили.
Ленька отнес куда-то свой узелок, вернулся к забору, где мы с Юлей ожидали его. Прутья этого забора находились так далеко друг от друга, что моя голова свободно проходила между ними. И я уже просунул было голову — хотел пролезть, — но Ленька сказал:
— Не надо, увидят. — И, помолчав, добавил: — Сейчас нас поведут в баню. А потом месяц будут держать на карантине.
Голос у Леньки при этом был грустный, и мне стало жаль своего братана. Видно, не очень это приятная штука — карантин. Ничего, Ленька выдержит.
— Я буду приходить, Леня, — сказала Юля. — Часто…
— И я тоже, Лёнь, и мама, и ребята… — успокоил я братишку. — А карантина ты не бойся. Подумаешь, карантин…
Ленька улыбнулся:
— Ладно, не буду бояться. А к Буздесу ты ходи, Санька. Обязательно ходи. Вернется наш батя… И твой, — сказал он Юле. — И будет праздник… Ты ходи, Санька…
— Буду, — пообещал я.
— Построение! Построение! — Мальчишка, такой же лысый, как и все там, во дворе, звонил в рынду возле мачты и орал: — Построение! Построение!..
— Ну, я пойду. — Ленька пожал нам руки, улыбнулся. — Гуд бай. До свидания… — и побежал строиться.
— В колонну по четыре становись! Живо!..
Во дворе уже командовал огромный мичман. В кителе и, как полагается мичману, с усами.
— Равнение напрряво! Смиррна! Прявое плечо вперед, шагом аррш!..
И голос у мичмана в порядке — командирский.
Разворачиваясь на плацу, колонна медленно уходила в глубь двора, туда, где над приземистым красным зданием дымилась высокая кирпичная труба, — там, видно, находилась баня.
Вот на мгновение мелькнуло в лысых шеренгах знакомое лицо моего брата, и я тут же потерял его.
Мой Ленька уходил из детства. В капитаны.
Яша Гордиенко — герой Одесского подполья. Замучен фашистами в 1942 году.
