— Свэт! Свэт зажгит!..
Включили свет. У первого ряда было слышно глухое сопение: это Миша запутался в полотне рухнувшего экрана.
Бледный, взъерошенный Мурадян в очках — вместе со всеми он смотрел фильм и в суматохе забыл снять очки — помог Мише выпутаться из полотна, взял его под руку и повел к выходу, успокаивая:
— Нэльзя так, дорогой. Нарушаешь порядок… Общественный мэсто… Нэльзя так…
Миша покорно дал себя увести. Зал постепенно опомнился. Загалдели, зашевелились. Юля всполошилась:
— Куда же он его повел?
— Известно куда, в тюрягу. Посадят, и делу конец, — уверенно произнес Валерка и сложил ладони рупором: — Фильму! Фильму давай!..
— Заткнись! — оборвал его Ленька и повернулся к нам: — Айда отсюда, ребята?
Мы переглянулись. В это время кто-то распахнул двери на улицу, и в зал хлынуло солнце. И я вдруг вспомнил о Буздесе.
— Братцы! — завопил я. — Айда со мной, братцы! — и потащил всех к выходу.
Остаток дня мы провели на обрыве у Буздеса.
Старик обрадовался нашему приходу. Правда, он немного расстроился, когда Валерка взял в руки Адель и вдруг брякнул:
— А из нее суп толковый можно сварганить! Я читал…
— Ты что, сдурел?! — подскочил я к нему и вырвал черепаху. — Да ты знаешь, сколько ей лет? Знаешь? Почти сто! Вот… — показал я ему дату на панцире.
— Сто? — удивился Валерка. — Ну, тогда в суп она не годится: мясо у нее жесткое.
Честное слово, я ему чуть по кумполу не заехал! Аделью! Хорошо, вовремя опомнился.
Вечером мы все были в цирке на открытии сезона. Гарий Аронович, помолодевший, нарядный — в черном костюме с блестящими, наглаженными отворотами, — встретил нас у входа.
Буздеса, деда Назара и его бабку вместе с Мишкой и Оськой Гарий Аронович усадил в центральной ложе, как раз напротив оркестра. На коленях у деда Назара примостилась Ирма. Дед Назар подбоченился и строго глядел на оркестр. Музыканты, смущенно шушукаясь, располагались со своими инструментами и тоже посматривали на деда.
А бабка Назариха, та все время норовила спрятаться за тяжелую бархатную портьеру. Мишка и Оська таращили глаза во все стороны, и когда заметили нас — меня, Леньку, Юлю, Мамалыгу и Валерку в верхнем ряду, под самой галеркой, — чуть не лопнули от гордости за свою ложу и стали показывать нам кончики языков. Но дед Назар заметил и сразу же пресек это безобразие.
Лысый дирижер поднял свою палочку, еще раз оглянулся на деда Назара, как бы спрашивая: «Можно начинать?» — и мне показалось, что дед Назар в ответ чуть заметно кивнул дирижеру: валяй, мол.
И было представление. И музыка. И клоун, выступавший с политсатирой, смешно копировал припадочного Гитлера, толстопузого Геринга и заставлял нас хохотать до колик в животе.
Потом клоун взял гитару — такую же, как у Демьяна, красивую, отделанную перламутром гитару с двумя грифами — и крикнул дирижеру:
— Маэстро, прошу!
И запел:
Гитлеру ночью не спится,
Фюрера сон не берет.
Гитлер тоскливо, тихо и грустно
«Синий платочек» поет:
«Где же ты, мама-Одесса?
Где же ты, папа-Ростов?
Мы удираем, лапти теряем,
Черт нас понес на Восток!..»
Я машинально поднял вверх голову и вдруг высоко над ареной увидел тонкую, почти незаметную для глаз, проволоку. Она тянулась через всю арену от одного бархатного сиденьица к другому. И я подумал, что когда-то, наверное, вот на этой проволоке танцевала под самым куполом веселая и бесстрашная Алиса Гурман.
Был десятый час утра. Мы с Буздесом сидели у дота над морем и месили тесто для бенгальского огня. Мы уже перебрали по косточкам все вчерашние номера в цирке. Потом я вспомнил о происшествии в «Бомонде» и рассказал Буздесу. Не забыл я и Мурадяна. Я даже изобразил, как дрожали очки на самом кончике вислого носа Мурадяна, когда он выводил Мишу из зала.
Буздес молча выслушал меня.
— Все это очень грустно, Шура, — вздохнул он. — И вообще мне кажется, вам не следовало ходить на этот фильм. И кто только допустил эту мерзость на экран?! — возмутился Буздес. — Вы вот что, Шура, вы когда-нибудь обязательно посмотрите «Бемби». Обязательно посмотрите.
— Бемби? Это про что?
— Это про оленей, Шура.
— Оленей?
— Да, да, про оленей, Шура. Но вы зря морщитесь. Очень жаль, что не видели вы этот фильм.
— Зато я видел «Два бойца».
— О, «Два бойца» тоже отменный фильм. Но когда-нибудь вы обязательно посмотрите и «Бемби». Запомните, Шура: «Бемби».
— Ладно, — сказал я, — запомню… Хоть это и про оленей, но я запомню — «Бемби».
Вдруг Буздес высвободил из серебристого теста руки и поднялся:
— Взгляните, Шура, что это за странный кортеж?
Я глянул на море и увидел подводную лодку, опоясанную понтонами. Два буксира медленно тянули лодку мимо нас к порту.
— Э, да там что-то стряслось, — облизнул пересохшие губы Буздес. — Флаги почему-то приспущены. Обратите внимание, Шура. Куда это они ее ведут?
— Должно быть, в Военную гавань, — сказал я.
— Вы правы, Шура. Вы правы. Ну-ка, собирайтесь, собирайтесь побыстрее, — забеспокоился вдруг Буздес и начал убирать со стола. — Мы обязательно должны узнать, в чем дело. Где Адель? Куда запропастилась Адель?
Мы быстренько снесли с Буздесом свое хозяйство в дот, заперли Адель и почти бегом направились вниз, в Военную гавань.
На причале в Военной гавани собрались почти все свободные от вахт моряки. Были здесь и гражданские.
Мы с Буздесом протиснулись сквозь толпу и увидели эту подводную лодку.
К причалу лодку швартовать не стали. Понтоны бережно поддерживали ее на плаву метрах в двадцати от пирса.
Вокруг лодки сновали катера. По всему было видно, что она долго пролежала на морском дне, прежде чем ее подняли на поверхность: узкое, продолговатое тело сплошь покрыто водорослями, якорей в клюзах совсем не различить — мидии густо облепили их лохматыми комьями. Водоросли плотным темно-зеленым ковром покрывали ее покатые бока, сосульками свисали с уцелевшей антенны, протянутой от боевой рубки к носу. На боевой рубке стоял номер подводной лодки: «Т-69».
Саперными лопатками матросы очистили уже рубку и теперь освобождали маленькую пушечку перед ней. Дуло у пушечки искорежено, свернулось на сторону. Матросы сбрасывали лопатками водоросли прямо в воду, и у меня еще мелькнула преглупая мысль: «Столько добра пропадает даром, из них ведь — йод…»
Катером на лодку доставили газосварочный аппарат.
— Автоген привезли, — промолвил кто-то за моей спиной. — Без автогена им люк не открыть — прикипел.
— В чем дело, ребята? В чем дело? — допытывался Буздес у матросов.
Но они хмуро отмалчивались и угощали Буздеса махоркой:
— Кури, дед… Кури…
— Вы мне баки не забивайте! — сердился Буздес. — Я сам когда-то сигнальщиком!..
Лишь в конце дня все узнали тайну, которую подняли эпроновцы со дна Черного моря.
Вот что рассказал мне Буздес.
В конце ноября сорок третьего года на траверзе Сухого лимана, неподалеку от Одессы, сели намертво на мель два больших немецких сухогруза. Сначала в вязкий грунт — головное судно, которое вел русский лоцман, за ним другой транспорт, шедший в кильватере.
Штормило. Оба судна были плотно набиты боеприпасами и сидели в воде намного ниже дозволенной марки. Очень нужны были фашистам снаряды. Вот они и набили сухогрузы «под завязку».
Пока взбешенное немецкое командование лихорадочно решало, вывозить боеприпасы на баржах или же пытаться снять сухогрузы с мели, партизаны одесских катакомб доложили обо всем по радио в штаб Черноморского флота. И в тот же день из Туапсе вышла на задание подводная лодка «Т-69».
Третьи сутки не утихал шторм. Оба сухогруза по-прежнему торчали на меляке в десяти милях от Одессы. Точно в отместку фашистам, Черное море цепко держало их корабли в своих объятиях.
Фашисты расставили вокруг обоих судов мощную охрану: миноносцы, сторожевые корабли и тральщики днем и ночью утюжили море вокруг. Сотни зениток уставились в небо с берега. И все же «Т-69» искусным маневром вышла на допустимую дистанцию и атаковала вражеские транспорты.
От взрывов начисто исчезнувших сухогрузов взлетели на воздух даже два тральщика, шарившие в это время неподалеку от них.
Но «Т-69» не удалось прорвать вражеское кольцо. И на исходе вторых суток, когда на каждого члена экипажа оставалось всего лишь по нескольку глотков кислорода, личный состав лодки во главе с командиром принял решение: всплыть и дать последний бой врагам. Решение это моряки занесли в вахтенный журнал.
«Т-69» всплыла на глазах у ошарашенных фашистов, и на флагштоке ее боевой рубки взвился вымпел: «Веду бой и не сдаюсь!»
