— Кто там? — тихо спросили за дверью, и по голосу Громов сразу же узнал Смаржевского.
— Беркут, пан Смаржевский. Лейтенант Беркут. Откройте, если не хотите, чтобы я ночевал у вас под дверью.
— Матка боска! — послышалось в ответ. — Ты не можешь быть Беркутом.
— Перекреститесь и сплюньте через плечо. Но все-таки откройте.
— Но ведь Владислав сказал, что ты погиб.
— Какой Владислав? — в свою очередь допытывался Громов, пока старик возился с крючками и засовами, оберегавшими его обитую жестью и перехваченную стальными поперечинами дверь. — Мазовецкий, что ли?
— А так, пан поручик Мазовецкий, прошу пана.
— Он что, был здесь? Давно это было? Он у вас? — продолжал засыпать его вопросами Беркут, уже стоя на пороге, а потом, не снеся свойственной Смаржевскому интеллигентской медлительности, прорвался мимо него в дом, осмотрел темные комнаты и был ужасно огорчен, не обнаружив в них ни одной живой души.
— Мазовецкий ранен, пан Беркут. И находится в пещерке. Здесь ему опасно оставаться. Да и вам тоже.
— За домом следят?
— Не уверен. Однако предполагаю, что кто-то заметил Мазовецкого, когда он подходил сюда. Староста наведывался. Трижды. И каждый раз начинал издалека: ты, мол, живешь у леса… Не приходил ли кто? Не просился ли на ночь? Село наше так разбросано, что половина семей живет у леса. Здесь вокруг лес. Но ведь ходит он именно ко мне.
— Да, это аргумент… — помрачнел Беркут, понимая неуместность своего визита.
— …Кстати, сегодня вечером он приходил уже вместе с полицаем. Все осмотрели: дом, сарай, погреб, опушку леса обошли. А тут еще слух пошел, что в соседнем селе, по ту сторону леса, появилось довольно много немцев и румын. И даже пригнали несколько танков. Значит, готовится крупная операция против партизан.
«Против отрядов Иванюка и Роднина, — продолжил его размышления лейтенант, подходя к окну, из которого, освещенная тусклым сиянием месяца, просматривалась усыпанная огромными валунами опушка леса. — Если не разгромить, то хотя бы оттеснить от города, загнать в глушь. Как видно, пока ты скитался по лагерям и добирался до этих мест, ничего нового в тактике гестапо и сигуранцы не появилось».
— Вы сами найдете пещеру, пан офицер? — встал у него за спиной Смаржевский. — Или хотели бы переночевать в доме? Если настаиваете, можем рискнуть.
— Нет, рисковать не стоит.
— Правильно. Места в пещере — на четверых. Есть лежанки. Два автомата, пять гранат, пистолет и небольшой запас патронов… Какое-то время можно продержаться, даже в окружении.
— Для кого вы бережете эту пещеру, пан Смаржевский? Для каких целей? Только честно. Рассчитываете, что после войны польская разведка снова будет засылать сюда своих агентов? И вы станете ее резидентом? Залевский надеялся именно на это. И не скрывал. А его подземелье…
— Мне хорошо были знакомы и его подземелье, и его планы. Несбывшиеся планы, — вдруг совершенно иным, не вписывающимся в интеллигентную манеру, резким голосом прервал его Смаржевский. — Что же касается надежды стать резидентом польской разведки, господин красный офицер, то я уже был им. Думаю, теперь вам, союзнику, можно сказать и об этом. Тем более что вы и так уже знаете обо мне слишком много. Я — майор Войска Польского, кадровый разведчик, оставленный здесь, в глубоком подполье. Но об этом не догадывались даже ваши старые знакомые Залевский и майор Поморский.
— Как это могло произойти?
— Не стану вдаваться в подробности, скажу только, что они так и погибли, не узнав, что приказы, которые они получали через третьи руки, исходили не из заграничного центра, а лично от меня. И, не зная этого, пытались завербовать меня, привлечь к сотрудничеству. Меня это, конечно, умиляло. Вот так оно все было, лейтенант.
— Представляю себе эти сцены вербовки!
— Но теперь ситуация изменилась. Польша в руинах. Правительство в Лондоне. Польской разведки, очевидно, не существует. А майор Смаржевский (как вы понимаете, Смаржевский — не настоящая моя фамилия) забыт. И к тому же болен. Серьезно болен. Это самое страшное.
— Именно поэтому вы так откровенны со мной, пан майор?
— Отчасти да. В любом случае, мы теперь союзники. Не так ли?
— Естественно.
— А вы… тоже разведчик? Кадровый? Откровенность за откровенность, лейтенант.
— Никакого отношения к разведке. Обычный кадровый военный. Но потомственный, — улыбнулся Андрей.
— А я — потомственный разведчик. Как это ни странно, им был еще мой прадед. Правда, он работал на английскую разведку. А дед стал польским разведчиком еще в семидесятые годы прошлого столетия. Отец тоже. Он был резидентом в Литве. Вы ведь знаете, что государственные интересы Польши выходят далеко за пределы ее государственных границ.
— О, да! Размах у польской разведки, судя по всему, был имперский. При том что само государство, как показала война с немцами, не готово было к серьезной борьбе даже за суверенитет своей исконной территории. Мое мнение на этот счет не оскорбляет вас, пан майор?
— Оскорбляет, конечно, — невозмутимо ответил Смаржевский. — Имейте в виду: мои личные амбиции ничуть не меньше, чем амбиции моей давно обессилевшей Польши. Но мы, поляки-патриоты, надеемся, что она еще возродится. Хотя кое-кто из иностранных политических деятелей поспешил заверить мир, будто «польский вопрос» уже решен раз и навсегда.
— Оставим это заявление на совести политиков и будем исходить из существующих реалий. Поскольку теперь мы союзники, майор, и враг у нас общий… вы согласны помогать мне? Моей группе? Не можете же вы досиживать свои дни, не борясь с врагами Польши. Это было бы непатриотично.
— Вашей группе? Вы снова успели создать ее? Мазовецкий говорил…
— Что меня нет в живых. А группа погибла. Но мы уже договорились исходить из реальности.
— И считаете, что подробности вашего воскрешения не должны интересовать меня?
— У нас еще будет время. Итак, вы согласны помогать нам?
— Я думал над этим. Понимал, что рано или поздно мне придется решать, как бороться дальше. Потому и решил играть ва-банк. — Беркут заметил, что с того момента, как Смаржевский открылся ему, интеллигентское заискивание, его бесконечные «пан», «проше пана…» сразу же исчезли. Как и его подчеркнуто польский акцент. Теперь он говорил на чистом русском, коротко, резко, с ярко выраженным чувством достоинства. — Да, я согласен помогать вам. Можете рассчитывать на меня. Но с одним условием.
— …То, что вы сообщили мне о своей принадлежности к польской разведке, должно остаться исключительно между нами.
— Вот-вот. В группе никто не должен знать об этом. И тут я надеюсь на ваше слово офицера.
— Слово офицера, пан майор.
— И еще вот что. Мое условие: вы должны связать меня со своей разведкой. Я разведчик и хочу работать на разведку. Года два я еще, возможно, продержусь. Не думаю, чтобы за это время ваша армия победила немцев, но и не думаю, чтобы немцы сумели разгромить вас. Вполне возможно, что война закончится без ярко выраженной победы, и судьба Польши на многие годы окажется неопределенной. Вернее, она будет определяться ее современным статусом: фашистского концлагеря. Конечно, мне ближе по духу мои английские или американские коллеги — вы уж извините меня, лейтенант, за откровенность. Что поделаешь: старинный аристократический польский род.
— Но эти союзники оказались не теми, кто сейчас может и способен спасти вашу родину.
— Не теми, видит Бог, не теми. Самая реальная сила — вы, русские, украинцы… Ну а помогая украинскому народу, я тем самым помогаю братьям-славянам, помня, что мы родственны еще по племени полян, восточная ветвь которого стала основой украинского народа, а западная — польского.
— Мне это приятно, майор. Тем более что мои предки — из запорожских казаков.
— Матка боска, из казаков?!
— Не будем придирчивы к нашим предкам, — сдержанно улыбнулся Беркут. Давайте смотреть в будущее.
— Самое время осознать, что будущее следует оценивать, не только исходя из древних обид, — согласился с ним майор.
— Итак, ваше условие: я должен связать вас с советской разведкой?
— Как только представится хоть малейшая возможность, лейтенант. Надеюсь, для вас, кадрового военного, командира партизанского отряда, это будет несложно. И ваша рекомендация… Вы ведь знаете, что для руководства любой разведки главное — рекомендация и гарантии.
— Я плохо разбираюсь в этом. Но обещаю помочь. Как только представится та самая возможность.
Смаржевский положил руку ему на плечо. Даже в темноте (лампу он не зажег) Беркуту показалось, что майор сделал это так торжественно, словно хотел произнести клятву. Да и сам Андрей почувствовал, что в этом доме ему стало уютнее, а хозяин теперь казался понятливее и покладистее.
* * *
Для гостя у Смаржевского нашлись миска супа, кусок хлеба и кружка молока. Пока Беркут лакомился всем этим на небольшой, но со вкусом, в старинном стиле, обставленной кухне, майор сидел в низеньком кресле у входа и, казалось, дремал. Но как только под окном раздался какой-то подозрительный шорох, он мгновенно выхватил откуда-то из-под кресла (как оказалось, там у него был тайничок) пистолет и, погасив горевшую у него на уровне плеча свечу, метнулся к стене у окна.
