— Тут небольшая щель. Почудилось, будто кто-то там двигается.
— Так почудилось, или там действительно кто-то есть?
— А черт его знает! Может, партизаны, а может, духи подземные бродят.
Подошли двое. Остановились у самой щели. Капитан сумел заметить, как один из них снял с плеча карабин и успел отпрянуть в сторону.
Пуля ударила в каменную стену между ним и Хомутовым, срикошетила в свод и, вновь срикошетив, прошла в миллиметре от его щеки. Полицай выстрелил еще дважды, но капитан уже успел переметнуться на ту сторону, где прятались Хомутов и присоединившийся к ним боец.
— Нужно уходить отсюда, — прошептал кто-то из этих двоих, дернув его за полу шинели. — Наши уже в пещере.
— Кто тут?
— Я, кто же еще?
— Ты, Калина?! — шепотом удивился капитан, чуть помолчав. Он не мог понять, действительно ли рядом оказалась девушка, или это ему только почудился голос Калины. — Откуда ты взялась?
— Все оттуда же, вслед за вами приползла.
— Пойдемте отсюда. Здесь нас перестреляют.
— Мальчевский сказал, что вроде бы ты в село ушла, чтобы там дождаться наших войск.
— Так оно и было.
— Зачем же вернулась? Ведь на том берегу уже наверняка наши.
— Просто, взяла и вернулась. А то получается, что вы здесь, а я — там, неудобно как-то.
— Вот и оставалась бы там.
— Так ведь по тебе соскучилась, — грубовато отшутилась Калина, — по красавцу трефовому о погонах офицерских.
— Ладно, вернулась — так вернулась. Уводи отсюда Хомутова. Уводи его, уводи; если ты ползла вслед за нами, то все слышала!
— Было что слушать. Стыдоба одна! Солдат, называется.
— Находите лаз и пробирайтесь к своим. Я — чуть позже.
— Никакого черта там нет! — опять донеслось сверху. — А если и есть — поди достреляйся до него. Щели тут на каждом шагу. Пойдем отсюда, вон, взводный развел костер…
— Правильно, господа, идите грейтесь, — посоветовал Розданов. — Я еще немного постерегу.
— Опять постережешь? Отличиться хочешь, поручик? В офицеры опять рвешься, в офицеры? Ну-ну… Вот она, белая кость, недострелянная! Небось солдатский ворот шею трет? Дружок в окопах да солдатских блиндажах не тот пошел?
— Я сказал: «постерегу». Почудилось мне, — Беркут заметил, что в этот раз поручик не вскипел, как обычно, и даже не употребил свое привычное: «провинциальные мерзавцы». Он вел себя тихо, почти смиренно, — лишь бы эти двое поскорее убрались,
— Давай-давай, стереги. Может, самого этого ихнего капитана подстережешь. Сразу к «Железному кресту» представят.
— …Осиновой степени, — хохотнул другой, до сих пор молчавший. — С могильным венком.
— Провинциальные мерзавцы, — процедил им вслед Розданов. — Когда они успели наплодиться на этой земле, вы не знаете, лейтенант?
— Трудный вопрос, — вплотную приблизился к щели Андрей.
— Ах, да, извините, капитан… Все забываю, что произвели.
— Не имеет значения.
— Вы не правы, имеет, — убежденно возразил Розданов. — Для офицера чин — дело святое. Эх, была бы это наша, настоящая, русская армия! Поперли бы мы сейчас этих германцев вместе со всеми их союзниками, полицией и власовцами.
— Вот именно, и власовцами, — иронично добавил Беркут. — Спасибо, что не забыли уточнить. Кстати, не могли бы вы сообщить мне: на том берегу уже наши?
— На том — да, ваши. В некоторых местах уже зацепились. Однако деревня напротив косы еще в руках немцев. Окопы там в три ряда, каждый дом — огневая точка.
— А здесь? Здесь что происходит? Какому войску противостоим?
— Это уже допрос, лейтенант, пардон, капитан.
— Если считаете это военной тайной, — можете не отвечать. И тем не менее, будьте так любезны, сообщите: на косе мои бойцы еще держатся? Это ведь не германская военная тайна.
— Блокировали их. Выход забрасывают камнями.
— Понятно.
— Вас этим не удивишь. Вы, говорят, специалист по подземной войне. Слышал, немцы-офицеры между собой переговаривались. Говорят, вас для того и перебросили сюда, чтобы организовать сопротивление подземного гарнизона.
— Настолько хорошо знают мое прошлое? Не от вас ли?
— Увы, лично от вас.
— Что-то я вас не пойму.
— Что тут понимать? Взяли языка. — Арзамасцева, понял Беркут. — От него узнали фамилию, кличку. Сверили по гестаповским архивам и полицейскому досье… Вам ли объяснять, как это обычно делается? Дать покурить?
— Не курю. Но пару сигарет можете бросить.
— Вот пачка…
Громов поймал пачку немецких сигарет, спрятал в карман и вполголоса спросил:
— Хомутов, ты еще здесь?
— Уходим мы, — ответила вместо него Калина. — Идешь с нами, или будешь сдаваться своему дружку-беляку?
— Это мы как-нибудь решим без тебя, на досуге, — жестко парировал капитан.
— Как знаешь, господин штабс-капитан.
Беркут молча проследил за тем, как Хомутов и девушка взбираются на полку.
— Знаешь, — отвлек его Розданов, — сюда из службы безопасности одного прислали. Специально ради тебя. Он-то про тебя все знает, от Штубера, очевидно.
— То есть это не сам Штубер?
— Много чести. Хотя, говорят, будто этот парашютист «работал» с самим Скорцени. Вроде как ученик. Слышали о таком — по имени Скорцени?
— Еще как приходилось. Однако сейчас меня больше интересует имя сотрудника СД, которого прислали сюда по мою душу.
Розданов молчал, и капитан не мог понять: голи он вспоминает фамилию, то ли не желает разглашать очередную военную тайну?
— Это, конечно, не имеет значения, как его там зовут… — попытался Беркут помочь ему выйти из щекотливой ситуации.
— Да не в этом дело… Вспомнить не мог, но теперь вспомнил: Гольвег. Оберштурмфюрер Гольвег — гак его величают. Звание вроде небольшое, старший лейтенант, по-вашему. Но эсэсовец он маститый. Чувствуется выучка.
— Гольвег? — переспросил Андрей. — Тоже знакомая фамилия. Правда, тот Гольвег, которого я знаю, был всего-навсего шарфюрером. Не успел бы за такое время. Ну да черт с ним.
* * *
Несколько минут оба молчали. Артиллерийская дуэль на том берегу уже разгорелась вовсю. И, словно откликаясь на нее, вспыхнула нервная перестрелка в конце косы. Беркут даже почувствовал себя неуютно от сознания, что ребята сражаются, а он, как ни в чем не бывало, ведет эти странные беседы с бывшим поручиком-белогвардейцем.
— Что они там собираются предпринять против нас? — спросил он, словно забыв о том, что на подобные вопросы Розданов отвечать отказывается.
— Как обычно: блокируют, забросают камнями. Для солидности пристроят пару мин. Расчет простой: посидите денек-другой и сдадитесь. Слушайте, капитан, вас там еще много? Ах, да, пардон. Я к тому, что надо бы вам подумать о собственном спасении. Через эту щель вам, естественно, не пролезть. К тому же поблизости много этих провинциальных мерзавцев. Есть здесь где-нибудь нормальный выход?
— Есть, — ответил Беркут, немного поразмыслив.
— Но помочь я смогу только вам. Остальным, извините… Идет война.
— Мы не о том говорим, поручик. Я знаю, где есть вход в каменоломни. И готов показать его вам. Но лишь для того, чтобы вы смогли присоединиться к моему гарнизону.
— К вам?! Шутить изволите, господин капитан? Впрочем, помнится, даже там, в камере, вы не были лишены чувства юмора. Правда, как бы это сказать?…
— Не теряйте времени. Как раз сейчас, почти в безвыходном для нас положении, вы и должны перейти на сторону своих, русских. Возможно, высшая доблесть офицера в том и заключается, чтобы искупить свою вину именно в такой ситуации.
— А какая разница: вместе с фашистами бить коммунистов, или вместе с коммунистами бить фашистов? Думаете, для меня это должно иметь принципиальное значение? Я не знаю, какой информацией о своем строе и своем правительстве — Сталине, Берии, Ворошилове и прочих — вы обладаете… Но, по моим данным и моему разумению, схватились они — фашисты с коммунистами — совершенно напрасно.
— Это что, урок политического просвещения?
— Обычное размышление вслух. Ваш Сталин вполне стоит их Гитлера. И сибирские коммунистические концлагеря ничуть не страшнее гитлеровских. Вы никогда не задумывались над тем, что было бы, если бы два года назад Гитлер не напал на Россию? Как развивались бы дальше связи между этими двумя однородными строями и к чему бы привела эта их дружба? По-моему, тот, совместный парад гитлеровцев и сталинистов, который прошел в 1939 году в Бресте…
— Бросьте, поручик. Какая, к черту, дружба? Обычные политические маневры. Мы попытались уберечь Европу, да и весь мир, от мировой войны — только-то и всего.
— Чтобы самим тем временем уничтожить вдвое больше числом внутренних врагов своего режима, чем могло бы погибнуть при любой самой страшной войне?
Беркут недовольно покряхтел, но все же вынужден был признать:
— Что было — то было.
