Сначала Беркут уткнулся головой в нависавший карниз, потом рассмотрел, что лаз уходит вверх и как бы чуть в сторону, и, лишь приподнявшись, увидел, что это Калина лежит на широкой полке, справа от которой начинается выработка, освещенная таким же тусклым светом, какой он видел под разломом. Сама полка была метра три в ширину и действительно напоминала печь.
— Почему остановилась именно здесь?
— Хочу, чтобы именно здесь мы переждали. Заметил, что воздух здесь значительно суше и теплее, чем в главной штольне?
— Это — да, заметил. Здесь, позади меня, трещина, из которой исходит настоящее тепло. Дед Брыла рассказывал, что в катакомбах существует несколько таких мест и что в одной из выработок, возле болота, даже появился горячий источник, по-настоящему горячий. Один из таких гейзеров, или как они там называются, есть и посреди плавней, в километре от охотничьего домика. Там целый островок незамерзающий, который местные охотники, особенно начальственные, давно облюбовали.
— Не мешало бы устроить себе баньку.
— И устроим. Со временем. А пока что переждем здесь.
— Что… переждем, Калина, что переждем?! — рассмеялся Беркут.
— Все: бессмысленное ползание туда-сюда твоих солдат, бой, наступление. А вот когда в Каменоречье появятся наши, вместе с ними появимся на свет Божий и мы. Свеженькие, отоспавшиеся.
— Я ведь предлагал тебе засесть в «тайнике», вместе с Клавдией.
— Моли Бога, что не засела. Тут же пристрелила бы ее. Поэтому заползай и молчи. Здесь нас никто не найдет. У меня с собой в рюкзачке пять банок германских консервов, немного сухарей, бутылка самогона, у полицаев изъятая, и бутылка родниковой воды, так что на первое время хватит.
— Ты с ума сошла, Войтич! Мои солдаты уже подползают к плавням и мы должны быть там. По крайней мере я.
— И пусть подползают.
— Они будут сражаться, а капитан их…
— На то они и солдаты, чтобы сражаться.
— …И будут гибнуть там, проклиная своего командира, — добродушно объяснил Беркут, все еще воспринимая ее предложение, как шутку, каприз.
— На то они и солдаты, чтобы гибнуть. И на то и существуют командиры, чтобы, погибая, солдаты проклинали их. Вспомни, скольких командиров прокляли свои же солдаты, когда их поднимали в очередную бессмысленную атаку. И скольких сами же солдаты во время подобных атак пристрелили.
Андрей прилег рядом с Войтич, и сразу же ощутил, вместе с естественным подземным теплом, которое и в самом деле исходило откуда-то из невидимой им щели, тепло ее рук на щеках, и солоноватое тепло губ — на своих губах.
— Здесь и в самом деле удобно. И воздуха достаточно, — молвил он, немного придя в себя после первой волны женских нежностей. — Так что оставайся здесь, сразу же после боя — разыщу.
— Нет уж, мы отсидимся вдвоем. Потом скажешь, что заблудился. Да и кто станет разбираться? В Каменоречье ты оказался случайно. Сражался храбро. Связь со штабом поддерживал, так что обо всем геройстве твоем генерал знает. А если кто-либо что-либо пикнет…
— «Пристрелю», — скопировал ее Беркут.
— Боюсь я за тебя, Андрей, понимаешь? Очень боюсь.
— Зря ты все это затеваешь, Калина.
— Не зря, совсем не зря! — заволновалась девушка. — Предчувствие у меня дрянное. Именно тогда, когда до освобождения остается каких-нибудь пять— десять минут, — люди вдруг берут и гибнут.
Беркут провел по ее щеке пальцами, затем несмело ткнулся в нее губами. Он не мог бы сказать, что влюблен в эту женщину, — Клавдия нравилась ему куда больше, — но было что-то необычайно трогательное в том, что она здесь, что волнуется за него и что, судя по всему, любит.
— Кому-то надо гибнуть, чтобы в конце концов все это безумие когда-нибудь кончилось.
— Вот пусть кто-то и гибнет. Что касается тебя, то ты уже столько раз рисковал и погибал, что с тебя достаточно. Разве я не права?
— Ты же сама потом перестала бы уважать меня, Войтич. Ты ведь терпеть не можешь трусов.
— Не заговаривай мне зубы, Беркут. Знаю, что ты на это большой мастак, — сварливым голосом сельской бабы протараторила Войтич. Она и в самом деле напоминала в эти минуты ворчливую, жизнью ученную жену. — Попытаешься просто так взять и уйти — пристрелю.
— Ладно, Калина, извини, но мне действительно пора.
— Тогда я тебя сейчас же возьму и при-стре-лю, — попыталась девушка извлечь откуда-то из-за себя карабин.
— Ты бы какое-нибудь другое, более человечное, слово заучила, Калина Войтич. Иначе ни один парень в жены тебя взять не решится.
— Зачем другое? Это и есть самое доходчивое. Не знаю, как там в Европе, но для нашего народа лучшего, более вразумительного, слова придумать невозможно. А с парнями я как-нибудь сама разберусь, на досуге. Поэтому лежи и молчи.
— Калина, мне не до шуток…
— Я, по-твоему, шучу? Лежи, иначе при-стре-лю.
— Ты права: есть в нем, в слове этом, что-то лагерно-божественное, всякой душе славянской понятное.
…Уже вернувшись к развилке, Беркут услышал позади себя шуршание щебенки и понял, что Войтич ползет следом за ним.
— Ты почему не осталась?! — грозно прикрикнул он. — Тебе-то все это зачем? Там, наверху, у нас с фрицами пойдут сугубо мужские дела.
— Постараюсь прикрыть вас. Все, кончай базар, а то действительно пристрелю.
— Прикрывать разрешаю. И вообще наконец-то слышу голос солдата. Однако прикрывать будешь, оставаясь в подземелье. Ты — единственная, кто просто не имеет права погибнуть в этом бою, да к тому же — в своих родных местах.
— Молчи уж, — ворчливо упрекнула его Калина, недовольная тем, что не сумела удержать капитана на своей подземной «печке». — Такое гнездышко оставили, где так спокойно и красиво могли отсидеться!
— В том-то и дело, что не могли.
…Штольня довольно круто уходила вверх и заметно расширялась. Воспользовавшись этим, капитан подождал, пока Калина приблизится и уляжется рядом с ним. И только тогда, после тяжелого вздоха девушки, Беркут вдруг услышал то, чего от Войтич услышать никак не ожидал:
— Даже еноту лагерному понятно, что… не стали бы мы с тобой там отсиживаться. Нои ты меня пойми: не могла же я не попытаться спасти тебя!
Пещера напоминала двухэтажный подземный дворец, с замурованными окнами, полуразвалившимися стенами и обвисшим потолком. Призрачные лучи дневного света, проникающие сюда из нескольких щелей и небольших проломов, наполняли его подземное «строение» лиловато-синей дымкой, в которой рождались призрачные силуэты-миражи, способные поразить даже самую богатую фантазию.
Когда Беркут спустился сюда, все остальные бойцы уже кое-как обустроились на двух этажах пещеры, а Мальчевский даже успел усесться на ее галерке, возле небольшого пролома в склоне, через который в пещеру проникли увядшие корни сосны.
— Что тут у нас слышно? — тихо спросил капитан, поднявшись к нему.
Двоим здесь было тесновато, зато отсюда Андрей сумел заглянуть за поворот лаза и убедиться, что он действительно выводит на поверхность. В прорези этой подкорневищной бойницы можно было разглядеть краешек полузасыпанного снегом плавневого островка.
— В плавнях полицаи. Кто-то из них по-русски звал вас: «Капитан Беркут! Господин капитан!». Вроде бы негромко так… Словно выманивал на свидание.
— Ты видел этого человека?
— Видел бы, так прикончил бы, — сплюнул сквозь зубы Мальчевский. — А так они сидят и поджидают нас, словно сусликов у норки.
— Этот человек должен подать голос еще раз. Не вздумай стрелять.
— Что за человек?
— Тут у меня давний знакомый объявился. Из офицеров-белогвардейцев.
— Ну?! Вот кого никогда не приходилось видеть живым, так это белогвардейского офицера. Разве что в кино, — проговорил Мальчевский, втыкая в каменистый холмик на порожке лаза свой нож. — Зо-ло-то-погон-нички!
— Да, когда-то это было ругательно. Пока сами не признали те же золотые погончики.
— Случай в связи с этими погончиками был, — оживился Мальчевский. — Когда-то вошли мы в одно село — под весну это было, после того, как у нас только-только ввели погоны, — видим: дед стоит, древний, как киевская София, и крестится, глядя на нас. Братки, говорит, неужто из белых в красные переметнулись?! Офицеры, гляжу, при золотых погонах. — И из нагрудного кармана обветшалой гимнастерки своей Георгиевский крест достает. Сохранил старый хрыч, не побоялся!
— Он и не должен был скрывать свой Георгиевский. Не при царском дворе заслужил, а на поле брани.
— Но орден все же царский, — неуверенно возразил подползший к ним лейтенант Кремнев. — Это факт.
— Но что на поле боя — тоже факт. Ты куда, Мальчевский? — за плечо попридержал Беркут сержанта, тут же забывшего о георгиевском кавалере.
— Тише, командир. Пора снимать твоего золотопогонника. Иначе просидим здесь до ночи.
