— Тише, командир. Пора снимать твоего золотопогонника. Иначе просидим здесь до ночи.
— Потерпи несколько минут. Да и не просто будет снять его.
— То есть так и будем куковать под его присмотром?
— Ничего, покукуем.
— Калина отправилась разведывать второй лаз, — поддержал Беркута лейтенант. — Там, чуть левее, просматривается еще одно ответвление. И еще одна пещерка. Из нее вроде бы есть ход, который выводит к окраине плавней, поближе к лесу.
Прошло еще несколько минут напряженного молчания.
Они слышали, как «золотопогонник» по-немецки переговаривался с гитлеровцами — то ли засевшими в плавнях, то ли просто проходившими мимо. Однако у самой пещеры ни немцев, ни полицаев не было.
«Значит, — понял капитан, — Розданов выжидает удобного момента. А может, считает, что я еще не успел добраться до этого выхода».
— Эй, поручик! — Беркут оттеснил Мальчевского еще дальше от входа и уперся головой в нависшие корни. Только они его сейчас и маскировали. Да еще прикрывал большой плоский камень, под которым лаз делал довольно крутой изгиб, выводя в неглубокую, поросшую шиповником ложбинку.
— О, монсеньор, вы уже здесь?! — сразу же отозвался Розданов. — Это и есть ваша последняя надежда?
— Она самая. Выбирать, как вы понимаете, не приходится.
— Так ведь ее сумеет блокировать один полицай. Кстати, только что немецкий унтер сказал, что его рота ворвалась в центральные каменоломни и продвигается вперед, выкуривая русских.
«Они пройдут метров двадцать. До первой развилки. Там баррикада. Потом еще два завала…», — мысленно проследил за их продвижением Беркут. Однако описывать его Розданову конечно же не стал. Зато четко представил себе весь путь, который придется преодолеть этой роте, прежде чем она пробьется к ходу, по которому можно будет зайти в тыл ребятам, сражающимся на «маяке». К тому же он понимал, что долго в подземелье гитлеровцы не пробудут. Пройдутся рейдом — и на поверхность.
— Сейчас немцы далеко от вас?
— Нет их, ушли. Вы что это, господин капитан, превратили меня в своего лазутчика?
— Вполне можете считать себя офицером нашего гарнизона, — твердо, без малейшей доли иронии, подтвердил Андрей. — Почему молчите?
— Готовьтесь к бою. Скоро немцы доберутся и до этой, последней вашей норы, — иронично ответил Розданов. — С оружием в руках утверждать вашу «совдепию» — это не для поручика Розданова. Тем более что, как только сюда доберутся ваши энкаведисты, они вздернут и меня, и вас. Да-да, капитан, не обольщайтесь. В лучшем случае, вас ожидает штрафной батальон. Как бывшего военнопленного и пособника врага. Так что не надейтесь увидеть на себе майорские погоны.
— В таком случае окажите последнюю любезность: уберитесь отсюда к чертям собачьим и держите язык за зубами.
— Согласен. Это по-мужски. Хотя вы точно такой же провинциальный… Впрочем, знаете, воевать за немцев мне тоже нет резона. Но что поделаешь, эти провинциальные мерзавцы… Есть одеколонный пузырек водки. Оставить?
— Протолкните его сюда.
Беркут придвинулся еще ближе к выходу, приготовил пистолет.
Он слышал, как возится поручик, добывая из кармана этот самый одеколонный пузырек.
— Эй, где вы там? — наконец просунулась рука под корневище.
В то же мгновение капитан захватил ее, рванул на себя, сам тоже поджался, упираясь головой в корневище, и, заметив изгиб бедра, выстрелил в него, направляя пистолет так, чтобы пуля лишь слегка задела его.
Он не ожидал, что Розданов так заорет. Но, конечно, это был не столько крик боли, сколько рев злобы и отчаяния.
— Сволочь! Мерзавец! Краснопер недорезанный! — катался поручик по ложбине, обхватив руками раненое, быстро заливающееся кровью бедро.
— Слушайте меня! — пытался прервать поток его проклятий Беркут. — Да слушайте же! У меня не было желания убивать вас. Теперь вы попадете в госпиталь. А значит, сможете убраться с передовой. Вы уже смыли свою вину кровью. Используйте это, чтобы спрятаться где-нибудь в Германии, Швейцарии, словом, где и как повезет. Все поняли, геройски раненный в боях с красными поручик?
— Вы — провинциальный мер-за-вец! — разъяренно ухватился за свой карабин Розданов, но Беркут успел отпрянуть, и три пули, одна за другой прошившие корневище, лишь осыпали его гроздьями замерзшего, заснеженного грунта.
— Хватит палить! Лучше позаботьтесь о санитарах. Главное — попасть в госпиталь. Там вы поймете, что ваша спасительная рана — сущий пустяк. Я постарался сделать ее как можно деликатнее.
Все еще проклиная его и матерясь, Розданов отполз от входа, и Беркут видел, как он начал медленно выкарабкиваться из ложбины. Убить его сейчас не составляло никакого труда. Вот только Розданов не хотел понимать этого.
— Эй, кто-нибудь! Помогите же, черт возьми! — закричал поручик по-немецки.
— Чего ты орешь?! — послышалось в ответ.
— Помогите, я ранен!
— Вы, двое, посмотрите, что там с ним! — рявкнул кто-то хорошо поставленным фельдфебельским басом.
— Этот русский действительно ранен.
— Ну так помогите ему добраться до лазаретной машины.
— Вы — мерзавец, Беркут! — последнее, что услышал Андрей, когда бывшего поручика уносили с плато. — Все вы здесь — провинциальные мерзавцы! Все! Страна провинциальных мерзавцев — вот во что превратилась Россия!
«А, в общем-то, он прав: этот выстрел действительно достоин "провинциального мерзавца", — подумалось Беркуту, когда он отползал на галерку. — Но что поделаешь, это был единственный способ одновременно и обезвредить этого человека как врага, и спасти в этом враге человека, и избавить себя от лишних подозрений "особистов"».
— Здорово вы его раскололи на эту пулю, товарищ капитан, — с удовольствием причмокнул Мальчевский. — Хоть он и курвился к вам, пардон, как последняя…
— Замолчите, вы!…
— Так ведь я же хотел похвалить вас.
— Я сказал: замолчите. Не смейте вмешиваться в дела, в которых вы ни черта не смыслите, товарищ младший сержант, — почему-то сделал он ударение на слове «младший», которое в большинстве случаев упускал, называя Мальчевского просто сержантом.
Из подземелья Андрей выбирался осторожно, прислушиваясь, не хрустнет ли веточка, не зашуршит ли обледенелая каменистая осыпь — словно не полз, а лишь вздрагивал, отвоевывая при каждом вздрагивании по несколько сантиметров у затаившегося в ложбине врага, у витающей над рекой и каменистым плато смерти.
Он отчетливо слышал, что бой на том берегу уже потерял звуковые очертания и слился в сплошной, как при мощном землетрясении, гул. И было в этом гуле все: и артиллерийская канонада, и пальба из многих пулеметных, автоматных и ружейных стволов; и бешенство тысяч глоток идущих на смерть и сходящихся в рукопашную людей; и совсем тихие, неслышные посреди этого предрассветного армагеддона войны крики раненых, и последние вздохи умирающих.
И когда по ту сторону плато неожиданно заговорили невесть откуда появившиеся орудия, круша лед на реке, Беркут даже как-то облегченно вздохнул: все-таки теперь он четко различал, что это говор орудий, а не демонический гул разламывающейся земной мантии. И то, что немецкие артиллеристы начали взламывать снарядами лед, — тоже было понятно и объяснимо: они отрезали своим войскам путь к отступлению, и солдаты вынуждены будут до конца держаться за тот берег, огнем и телами своими преграждая путь красноармейцам. А если русские все же пройдут через их боевые порядки, то все равно погибнут на вздыбившейся реке.
Однако все это уже как бы из иного мира. Потому что в том мире, в котором пребывал сейчас капитан Беркут, существовали только он и эти двое затаившихся за изгибом лощины пулеметчиков, которые должны были прикрывать самое уязвимое место в обороне: участок берега в створе между косой и целым архипелагом плавневых островков.
Да, только он и эти двое прикипевших к пулемету вражеских солдат. И каждый сантиметр пространства между ними, каждое движение, каждый из рождаемых этими движениями звук определяли сейчас, кому из них выиграть поединок, а кому проиграть его вместе с поставленной на карту войны жизнью. Так что все, что было пережито этими тремя за годы войны, все, о чем они грезили и на что надеялись, все это через несколько мгновений должно было или восторжествовать, или кануть в небытие.
— Как думаешь, утром эти проклятые русские сумеют прорваться на наш берег? — услышал он дрожащий голос второго номера, нервно подтягивавшего к себе колодку с пулеметной лентой.
— Если и прорвутся, мы сумеем отойти. По плавням. Туда они не сунутся. По плавням — сумеем. Но здесь, на косе, будет ад.
— Слушай, это твой первый бой?
— Если настоящий — то первый. Мой второй номер погиб по глупости. Его подстрелил партизан.
— А для меня этот бой вообще первый. Правда, мы успели пострелять у каменоломен — но это не в счет.
